Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Но вернемся к Николаю I. Судя по рассказанному Дюма анекдоту, роман французского писателя, которому он некогда пожаловал перстень вместо ордена, не на шутку встревожил российского самодержца. Вполне возможно, что сам он действительно считал роман проявлением мстительности Дюма и ждал от него новых козней. И когда в 1852 году в Париже появился некий памфлет, направленный против императора России, тот не сомневался: это могло быть только делом рук Дюма. Правда, названия памфлета толком узнать не смогли. Он был якобы написан в форме романа и озаглавлен то ли «Набаб и его дочь», то ли «Северный набаб». Русское посольство в Париже пустилось на розыски «Набаба», но не нашло даже следа книги. Министр полиции Мопа ответственно заявлял, что такого издания никогда не существовало. Книгопродавцы пожимали плечами. Сам Дюма клялся, что ничего подобного не писал. Но, находясь за тысячи верст от Парижа, Николай I продолжал утверждать, что пасквиль был опубликован, и требовал разоблачения Александра Дюма. Поиски распространились на Бельгию, но в конце концов агенты Николая были вынуждены признать, что не могут «найти и схватить этого злополучного «Набаба», о котором сообщают из Петербурга, но который здесь неизвестен». [154]У страха глаза велики…

Из всего вышесказанного ясно, что, пока Николай I был у власти, Дюма однозначно считался в России persona non grata.Писателю удалось приехать в нашу страну только в июне 1858 года, и он пробыл в ней восемь месяцев, включая поездку по Кавказу. От этого путешествия Дюма был в полном восторге. Он называл поездку «одним из лучших путешествий за всю мою жизнь» («В России». «Казань») и восхищался русским гостеприимством, благодаря которому «с той минуты, когда вас узнают или же соответствующим образом представляют, путешествие по России становится самым дешевым из мне известных». Далее: «Я путешествовал по стране, в которой ничего не бывает трудно, и уже верил в возможность чего угодно» («Армяне и татары»), И еще: «Никогда не заглядывайтесь на вещь, принадлежащую русскому человеку: сколько бы она ни стоила, он вам ее непременно подарит!» («Солончаковые степи и озера»).

Что же увидел Дюма в России, кроме знаменитого русского гостеприимства? Больше, чем можно было бы ожидать от легкомысленного француза, привыкшего лепить ярлыки типа «Неаполь — край ощущений!».

Писатель сразу же отметил своеобразие далекой страны, имея в виду отнюдь не лапти, зипуны и тому подобное. Как раз внешняя сторона той жизни, которую Дюма видел в России, походила на французские образцы вплоть до того, что в доме калмыкского князя Тюменя писатель увидел рояль, на котором никто не умел играть, а на рояле — альбом, в котором не было написано ни строчки. Эти предметы были тем не менее куплены князем, потому что он слышал, что во Франции «не бывает гостиной без рояля и не бывает рояля без альбома!» («Продолжение праздника»), Дюма также с восторгом убедился, что многие русские дамы «не только прекрасно образованы и воспитаны, но еще и весьма осведомлены в нашей [французской] литературе (…) Просто невероятно, насколько были точны и справедливы их оценки и суждения о наших выдающихся людях» («В Калмыкии»), Действительно, мнение писателя о том, что здешние моды «отстают от Франции не более, чем на месяц-два» («Солончаковые степи и озера»), было совершенно справедливо. Образованная Россия, еще со времен Елизаветы Петровны, так и не вышедшей замуж за французского короля, все время ориентировалась на французские моды и французскую культуру, хотя мыслящих людей это уже изрядно раздражало (отсюда «Французик из Бордо…» и тому подобные сатиры).

Но Дюма, наверняка польщенный тем, что его «Генрих III» был поставлен в Санкт-Петербурге уже через восемь месяцев после парижской премьеры, увидел во французском налете лишь фасад и проницательно отметил, что Россия «с виду хоть и офранцуженная, не похожа ни на какую другую» страну («Местные истории»). Более того, Дюма не очень оптимистичен в плане перспектив понимания России иностранцами. Обычный путешественник-иностранец приезжает туда с заранее готовыми мерками и, наложив эти мерки на собственные впечатления, возвращается домой с твердой уверенностью, что «понял» Россию и знает, как ее обустроить. Дюма же пишет:

«Россия это громадный фасад. А что за этим фасадом — никого не интересует. Тот, кто силится заглянуть за фасад, напоминает кошку, которая, впервые увидев себя в зеркале, ходит вокруг, надеясь найти за ним другую кошку» («Как вас обслуживают в России»), Дюма остерегался превращения в подобную кошку и, хотя порой высказывал обобщающие суждения о нашей непростой стране, редко подводил под суждениями черту однозначности, потому что осознал: умом Россию точно не понять. Он скорее пытался понять ее сердцем. Сердце и подсказало ему, что путешествие по России — одно из лучших в его жизни.

Впрочем, сердечное расположение не отменяет размышлений, и некоторые суждения Дюма иногда оказываются вполне созвучны современным высказываниям экономистов, политологов и психологов, анализирующих различные явления нашей жизни.

Чего стоят хотя бы следующие замечания, касающиеся финансовых злоупотреблений:

«Я останавливаюсь на мосту и смотрю на крепость. Прежде всего в глаза бросается то, что колокольня Петропавловского собора одета в леса: ее реставрируют.

Вот уже год, как поставили леса, и они будут стоять еще год, два, а возможно, и три.

В России это называется «подновление траченого», но можно перевести и как «присвоение растраченного». В России невозможно, как говорят у нас в народе, поужаться в тратах; здесь всякая трата неизбежно переходит в растрату, и, однажды начав, здесь никак не могут остановиться» («Мосты и памятники»).

В качестве доказательства писатель приводит несколько примеров. Желание Екатерины II подкрасить фигуры на мостике в Царском Селе привело к ежегодному выделению средств на краску для этих целей, и, хотя Екатерины давно уже не было в живых, «подновление траченого» продолжалось и в год приезда Дюма. Требование великого князя Павла подать ему одну сальную свечу привело к внесению в годовой счет суммы в 1500 рублей «на сальные свечи».

«Такой же случай был и у царя Николая, когда он вместе с князем Волконским просматривал расходы императорской фамилии и наткнулся на запись о том, что губной помады за год потребили на 4500 рублей. Уж очень большой показалась ему эта сумма.

Тогда Его Величеству напомнили, что зима стояла суровая, и потому императрица всякий день, а фрейлины — каждые два дня потребляли по баночке помады, чтобы губы были свежие.

Царь нашел, что у всех означенных особ губы были достаточно свежие, но все же не настолько, чтобы это стоило восемнадцати тысяч франков.

Он осведомился у императрицы, и та ответила, что не выносит помады.

Он осведомился у фрейлин, и те ответили, что раз Ее Императорское Величество не пользуется опийной помадой, они ее тоже не употребляют.

Наконец Николай осведомился у Великого князя Александра, ныне царствующего, и тот постарался припомнить и в самом деле вспомнил, что на Крещение он возвратился в Зимний дворец с потрескавшимися губами и послал за баночкой помады. Послали и теперь за такой же: цена ей была три франка!

Пропорция, конечно же, иная, чем в случае с сальной свечой, которая стоила-то всего два су. Но и здесь перед нами — подновление траченого и присвоение растраченного» (Там же).

Еще одна совсем забавная, но, думаю, весьма понятная всем нам история:

«Несколько лет назад зима была такой лютой, что, следуя поговорке: «Голод гонит волка вон из леса», — волки вышли из лесов и, подойдя вплотную к деревням, нападали не только на скотину, но и на жителей.

Перед лицом такого нашествия правительство приняло решительные меры.

Устроили облавы, и за каждый предъявленный волчий хвост выплачивалась награда в пять рублей.

Было предъявлено сто тысяч волчьих хвостов, за них уплачено пятьсот тысяч рублей, то есть два с половиной миллиона франков.

вернуться

154

Дурылин С. Цит. соч. С. 517.

105
{"b":"145480","o":1}