Сигэ частенько наблюдала, как девочка бежит вдоль Сакагавы к Ущелью Богов. И ведь предупреждала Хацуэ: не пускай внучку туда играть. Да только и Хацуэ, и сноха ее нездешние, вот и не обращали внимания на слова Сигэ, пропускали их мимо ушей.

К Ущелью Богов приближаться нельзя. Там боги ночуют. Да не простые боги. Боги, с которыми говорить нельзя. Боги, которых видеть нельзя. Сигэ даже поведала Хацуэ легенду, слышанную в детстве от собственной бабки, но соседка лишь посмеялась. Впрочем, в те годы уже мало кто верил в такие вещи.

А место там и в самом деле красивое. Деревенские бабы иногда заходили туда на диковинные цветы поглазеть. Да только Ущелье Богов не место для детских игр. Уж это Сигэ знала наверняка.

Как-то раз она попыталась предостеречь неразумную соседкину внучку. Не ходи, мол, девочка, туда, пожалеешь. Дикарка слушала ее разинув рот, но тут подскочила подружка, хвать ее за руку и снова потащила в ущелье. Не послушались они Сигэ. Старуха вспомнила, как с досадой провожала взглядом две крошечные фигурки. В этот момент вторая девочка обернулась. Раскосые глаза, щечки белые, как наливные яблочки. А глаза насквозь прожигают: не лезь, старая дура, куда не просят. При воспоминании о том взгляде у Сигэ до сих пор мурашки пробегали по спине.

— Что-то не видать той девчонки, что с ней постоянно бегала.

Тидзуко понизила голос:

— Дочка Хиуры. Так она уж давно померла.

— Ах, дочка Хиуры…

Тидзуко кивнула, и женщины многозначительно переглянулись.

Зашуршав гравием, во двор въехал грузовичок. Из запыленной машины устало выбрался Ясудзо, сын Сигэ.

— Шест без тебя не поднимали. — Сигэ ткнула узловатым пальцем в бамбуковую палку с привязанной к концу корой. — Все готово. Поторопись.

— Неужто обязательно меня дожидаться? — Недовольно ворча себе под нос, Ясудзо взял шест перепачканными в земле руками и понес к сушилке для белья. Тидзуко подала спички.

— Токио [12]с Ацуко в субботу приедут? — крепя шест, спросил Ясудзо.

— Да. Я уже и закуски в пивной заказала, чтобы на дом доставили, — ответила Тидзуко мужу и громко обратилась к Сигэ: — Бабуля, в субботу внучата приедут погостить, Токио с Ацуко.

— Какой толк приезжать после начала Бона? Духи предков уже уйдут.

Ясудзо страдальчески скривился:

— Перестань, бабка. Знаешь же сама: ребятишки работают.

— В Бон всем положено отдыхать, — угрюмо возразила Сигэ.

— Ну скажи, какой смысл всем тут толпиться, а?

Рядом с родительским домом высился недавно выстроенный дом еще одного внука. Из дверей появилась его жена Сатоми с ребенком. Все вышли посмотреть, как будут зажигать бамбуковый шест. Сатоми ласково обняла сына:

— Смотри, сынок, сейчас будут красивые огоньки.

Тидзуко чиркнула спичкой и поднесла огонь к концу шеста. Пропитанная маслом кора быстро занялась и скоро уже ярко пылала. Ясудзо прикрепил горящий бамбуковый шест к брусьям для белья.

— Огонь, мамочка! Огонь! — радостно кричал крохотный Такэси.

С веранды открывался вид на деревню, объятую покровом темноты. Яркое пламя горело с радостным треском.

В прежние времена на протяжении всего Бона костры обязательно жгли в каждом доме. Целых три дня по всей деревне, словно гигантские свечи, величественно пылали бамбуковые факелы. В последние годы этот обычай чтят лишь в немногих домах — в основном там, где есть древние старики вроде Сигэ.

Обводя взглядом пылающие в разных концах деревни факелы, старуха мгновенно определила, чьи это избы. Вон зажгли костры Сигэаки Китабатакэ и Осаму Кариба. Факел на востоке — наверняка дом Оиси Таниноути. Пылающие шесты — словно послания, заявляющие, что старики в этих домах еще живы.

— Ну всё, бабуля. Пойдем-ка ужинать.

Сатоми с Такэси на руках и Тидзуко направились в дом, Ясудзо ушел убирать в амбар инструменты, и Сигэ осталась в саду одна.

Безветренный вечерний воздух был напоен горячей влагой. Сигэ оглядывала деревню, неторопливо переводя взгляд с одного костра на другой. Факелы постепенно гасли. Еще немного поглядев, как Якумура погружается в свою обычную тоскливую ночь, Сигэ ушла в дом.

Дверь на веранду была приоткрыта. В саду противно квакали лягушки. Дымок курительницы от комаров сизым кольцом опоясывал комнату.

Хинако разбирала вещи в притихшем доме. Она не знала, сколько времени пробудет в деревне, и, лишь увидев невероятное количество одежды, которое впопыхах прихватила с собой, поняла, как хотела сбежать.

Сбежать от телефона, снова и снова с пронзительным звоном врывающегося в ее жизнь. От сплетен и пересудов. От нестерпимой душевной боли. От вечных волнений за свое завтра.

Не могла же она так выдохнуться от одного только рисования? Ах, если бы можно было прожить жизнь, рисуя на бумаге те чувства, что не выразить словами. Увы. Жить в большом городе — значит вить собственное гнездо за невидимой прочной нитью, отгораживающей людей друг от друга. Силы Хинако иссякли; она уже не могла, подобно пауку, бесконечно вырабатывать эту нить из собственной слюны. Тонкая слабая ниточка почти пересохла.

Именно в этот момент родители обратились к ней за советом: что делать с домом? Продать или оставить? В принципе, его можно обновить, перестроить. В общем, решить предстояло Хинако.

Еще совсем недавно девушка и представить себе не могла, что она, загруженная до предела модная художница, отправится в несусветную даль, на Сикоку, затем лишь, чтобы взглянуть на старый дом. Однако в ту минуту ей вдруг так захотелось оказаться как можно дальше от Токио, что она ухватилась за эту поездку, словно за спасительную соломинку. Ей безумно, неистово, яростно хотелось сбежать от Тору Савады.

Тору. От одной мысли о нем ныла душа. Только теперь она поняла, что их отношения, от первой секунды до последней, были лишь хрупким замком на песке. Она даже не рискнула бы назвать выстроенную ими конструкцию отношениями. Разве были они по-настоящему близки?

Разбирая вещи, Хинако нащупала на дне сумки плоский шершавый предмет. Альбом для набросков. Хинако расхохоталась. Нет, она не была бы Хинако Мёдзин, если бы не захватила работу даже сюда!

По-настоящему Хинако увлеклась рисованием в средней школе. В префектуре Сайтама, куда они переехали с родителями, был школьный кружок рисования. После уроков она часами просиживала у мольберта, пытаясь оживить на бумаге мертвые гипсовые скульптуры. Поначалу рисунок напоминал лишь безвольную тень, и все же эта тень была пропущена сквозь взгляд и душу Хинако.

После долгих лет мучительного безмолвия Хинако наконец-то обрела способ выражать свои чувства. Она постепенно распрямлялась, выпрастывая тело из-под тесного панциря.

Со второй попытки ей удалось поступить на отделение графики и дизайна в художественный университет, и вот желанный диплом иллюстратора уже в кармане. Однако затем она снова оказалась в вакууме. Ее работы не хотели покупать. Заказов почти не было.

Самое ужасное, что дело было вовсе не в работах. Выразительность и мастерство рисунка не вызывали сомнения, вот только самой Хинако никак не удавалось найти общий язык с заказчиками. Девушка старалась быть искренней — ее считали излишне прямолинейной. Подбирала доброжелательные слова — они звучали насмешкой и отпугивали заказчиков.

Именно тогда Хинако впервые поняла, как сильно зависит успех от умения строить отношения с людьми. В детстве она набивала шишки, натыкаясь на стену внутри себя. Став взрослой, она стала натыкаться на стены снаружи, и это оказалось гораздо больнее.

Бесконечно одинокая в огромном городе, почти без друзей, Хинако едва перебивалась с хлеба на воду крошечными иллюстрациями для безвестных журналов и унылых корпоративных вестников. Именно тогда на горизонте ее жалкой жизни возник Тору Савада, блестящий продюсер крупнейшего рекламного агентства. Он сделал Хинако заказ, определивший всю ее дальнейшую судьбу. Именно тогда Хинако состоялась как профессионал.