Телефонный звонок грубо вырвал Хинако из раздумий. Извинившись перед Куми, она бросилась в дом.

— Мёдзин слушает. Алло? Алло?

Наконец после долгого молчания на том конце раздался нерешительный голос:

— Это я… Акисава… — (От волнения у нее перехватило дыхание.) — Прости, что втравил тебя в эту историю. Похоже, тебе пришлось несладко, но…

Хинако почувствовала, как пружина, туго сжимавшая ее тело, постепенно ослабевает и на душе становится теплее. Надо же! Она и не знала, что ее так сильно задел его недавний холодный тон.

— Ты тут совершенно ни при чем, — ответила Хинако и еле сдержалась, чтобы не добавить: «Это все Саёри», но тут же отогнала прочь невероятную мысль.

— Мне действительно очень жаль. Знал бы, что так получится, ни за что не потащил бы тебя в это ужасное место. И вот еще что… Мне хотелось бы как-то загладить свою вину. Пойдем завтра на фейерверк?

— Правда? Вот здорово! — Ее голос предательски зазвенел.

— Это в Китано. Со всей округи народ соберется. Должно быть довольно прилично.

— Замечательно! Сто лет не видела фейерверка.

Они договорились, что Фумия заедет за ней завтра вечером, и тепло попрощались. Хинако вернулась на веранду. От былой подавленности не осталось и следа.

— Кто звонил?

Хинако не задумываясь солгала, что звонила мать. После недавнего разговора о Саёри ей показалось неуместным рассказывать о звонке Фумия. В глазах Куми промелькнуло недоверие, но, ничего не сказав и взглянув на часы, она поднялась с места. На ее добродушном лице было написано сожаление.

— Ну что ж. Время за полдень. С удовольствием посидела бы еще, да надо домой бежать, обед стряпать, семью кормить. Если ты не против, я на днях еще забегу. — С этими словами Куми уселась в свой грузовичок и, коротко посигналив на прощание, умчалась.

Каменные истуканы стояли рядком плечо к плечу. За ними, обещая желанную прохладу, покачивались заросли бамбука.

В списке святынь Сикоку буддийский храм Дзэндзибудзи значился под номером тридцать два. Мужчина присел на ступеньку перед храмом и дал отдых ногам.

Яркая южная равнина словно льнула к раскинувшемуся на холме храму, поглаживая его зелеными ладонями. Море вдалеке казалось таким синим, что непонятно было, где кончается линия горизонта и начинается небесный купол.

По двору поплыл прозрачный колокольный перелив. Это нежно звенел колокольчик на поясе у одиноко бредущего к храму паломника. На усталом закопченном лице старика, одетого в соломенную шляпу и белое одеяние, застыло упрямое выражение. На левой руке белела марлевая повязка. Встретившись глазами с мужчиной, паломник молитвенно сложил руки и пробормотал обычное приветствие.

Мужчина поклонился в ответ и торопливо отвел взгляд. Ну вот, кажется, этот старик не прочь почесать языком, а разговаривать ох как не хочется. Знает он таких болтунов — только начни, потом не отвяжешься.

Однако паломник молча повернулся к нему спиной и уставился в море. Рыбак? Похоже, только начал свой долгий путь по святым местам. Одежда еще новая, а вид уже совершенно изможденный. И еще это отрешенное выражение на лице…

Тем временем паломник обернулся к храму и, сложив ладони с зажатыми между ними благовониями и лампадой, начал молиться:

Тихое бормотание плыло по двору в аромате благовоний. Мужчина прикрыл глаза и сосредоточился на монотонном речитативе. Казалось, молитве не будет конца. Наконец старик закончил поминовением умерших.

Мужчине нравилось слушать молитвы паломников, бредущих по святым местам. Даже не до конца понимая смысл слов, он неизменно чувствовал, как на сердце нисходит благодать. И все же у него ни разу не возникло желания выучить сутры наизусть или читать их самому. Ведь он верил в другого Бога.

Немного помедлив, паломник достал из-за пазухи какой-то предмет и, трепетно, словно жертвоприношение, возложив его на ступени храма, принялся читать сутры. Интересно, какая беда заставляет старца так истово молиться под нещадно палящим солнцем?

В бесконечных походах по Сикоку мужчина не раз наблюдал одну и ту же картину. Паломники прилежно обходят остров, порой даже не замечая, что в их просьбах к Всевышнему неизменно присутствуют молитвы о земле Сикоку. Это как раз и было главной задачей его «службы» — направлять молитвы паломников в правильное русло, чтобы отвести от Сикоку все беды и невзгоды. Этому его учили старейшины.

Наконец, закончив молитву, паломник, сопровождаемый чистым звоном колокольчика, двинулся прочь по каменным ступеням.

Мужчина тоже поднялся с места. Пора. Да и усталость, кажется, отступила. Он пересек храмовый двор и остановился там, где только что так усердно молился паломник. Надпись гласила, что этот храм покровительствует морякам. На пороге стояла небольшая стеклянная бутылочка — так вот что принес паломник в храм. Заглянув в нее, мужчина оцепенел.

В бутылочке лежал человеческий палец, еще сочащийся кровью. Он вспомнил марлевую повязку на руке паломника. Рядом с бутылочкой лежал белый листок с коряво нацарапанными буквами: «Минору Тэрада из Ясу, район Камигун, префектура Коти. Пусть мой сын вернется живым».

Мужчина взглянул на каменную лестницу, где исчез паломник. Что же приключилось с твоим сыном, старик? Пропал без вести? А ты, отец, теперь усердно молишься, не жалея собственной плоти…

Какие только надежды не живут в сердцах жителей огромного Сикоку. Эти надежды дают начало великой силе.

Мужчина в задумчивости смотрел на отрезанный палец, на котором уже начала запекаться черная кровь.

С самого детства слово «крестьянин» прочно ассоциировалось у Хинако с семьей Оно. Когда-то Оно даже разводили коз и коров. Хинако помнила, как любила заходить за бабушкой, гостившей у соседей, — там ей разрешали заглянуть в амбар и погладить пугливую козу по бархатной мордочке. На кромке крыши для просушки были разложены хурма и дайкон. На циновке сушилась рисовая шелуха. В амбаре аккуратными рядами дожидались своей очереди самые разные инструменты. Но главное — это невероятное многообразие запахов, постоянно витавших во дворе. Маленькой Хинако казалось, что именно так должно пахнуть солнце.

Сейчас дом Оно загадочно выступал из вечерних сумерек. Могучее камфорное дерево черными ветвями обнимало избу, словно охраняя покой домочадцев. Осторожно шагая по гальке, Хинако ступила в просторный двор. Из окон лился уютный свет. Девушка постучала:

— Простите…

Судя по доносящимся звукам, в доме смотрели телевизор и ужинали. Хинако постучала еще раз. Кажется, на этот раз ее услышали:

— Кто там? — Не дожидаясь ответа, Сатоми распахнула дверь, торопливо дожевывая что-то на ходу. Смутившись, она прикрыла рот ладошкой и снова исчезла в глубине дома, чтобы сообщить о приходе гостьи.

Тут же на порог выбежала Тидзуко:

— Вот и умница, что зашла! Проходи, проходи.

— Вы, наверное, ужинаете? Может, я попозже зайду? Мне сказали, что можно в семь, вот я и…

— Да что ты, дочка! Мы уже заканчиваем. Ты проходи, проходи.

Хинако проводили в гостиную, едва отделенную от столовой, где, уставившись в телевизор, ужинало дружное семейство Оно: Сигэ, Ясудзо, Тидзуко и Сатоми с двумя детьми. Муж Сатоми, похоже, еще не вернулся с работы. К столовой примыкала кухня.

Неловко поприветствовав большую семью, Хинако устроилась в гостиной. Вся нехитрая жизнь Оно была как на ладони в этой небольшой гостиной с круглым низким столом. Вот на стене календарь сельхозкооператива. На татами разбросаны детские игрушки — аляповатый пластмассовый гусь и косолапый робот. Под потолком семейный алтарь со свежесрезанной веточкой эйрии. [16]