Досадуя и печалясь, тетушка в который уже раз составляла хитроумную диспозицию по завлечению потенциального жениха в дом, обхаживала его, устраивала как бы нечаянные встречи его с Серафимой, но все опять кончалось одинаково: сконфуженный отказом жених покидал дом Елагиных и никогда более в него не возвращался.

Словом, вышло так, что жизнь не окружила Серафиму Елагину веселием и счастием. С того памятного бала прошло десять лет, и уже год 1824-м как-то скоро стал подходить к концу; знакомые поручики стали полковниками или вышли в отставку, немногочисленные подруги, теперь уже бывшие, давно выйдя замуж, нарожали кучу детей, а она так и не превратилась в зрелую женщину. Нет, пожалуй, превратилась. В зрелую девицу, которых в свете называют старыми девами. О-о-очень старыми девами.

Это лучшее из своих четверостиший, по мнению профессора Городчанинова, она написала несколько дней назад. Сии строки сами нашли ее, когда она стояла на крутом берегу Казанки и смотрела на заливные луга правого, равнинного берега реки. Эти строки прозвучали в ней разом, будто кто-то нашептал их ей, и она их сразу запомнила. Придя домой, Серафима без единого исправления записала их в свою памятную книжку и поразилась, что стихи оказались про нее. Настолько про нее, что разом повлажнели глаза.

А потом она заплакала…

Честно сказать, мысли о том, чтобы покончить со своей болью разом, к ней приходили. К чему ей такая никчемная жизнь? Ведь любить и не быть любимой — это такая мука! И ежели бы не стихи, она, верно, так и поступила.

Серафима Сергеевна вздохнула и подняла отложенное перо.

Она покусала кончик пера, посмотрела невидящим взором вдаль.

Она обмакнула перо в чернильницу, вздохнула…

— Можно к тебе?

Манефа Ильинична бочком протиснулась в полуоткрытую дверь кабинетика Серафимы.

— Все пишешь? — осторожно спросила она, зная, как бывает недовольна Симочка, когда ее тревожат за сочинительством. Однако на сей раз любимая племянница лишь безучастно посмотрела на тетку и благосклонно кивнула. Ободренная таким приемом, Манефа Ильинична прошла в кабинетик, присела на канапе и участливо спросила:

— Глазоньки-то не устали?

— Не устали, тетушка, — в тон ей ответила Серафима. — Ежели вы пришли насчет нового жениха, что вы мне опять подыскали, так заявляю вам вполне определенно: я его даже не приму. Так что увольте меня, ради бога, от вашихухажеров.

— Ну что ты, милая, — ласково произнесла Манефа Ильинична. — Я ничего такого и не думала. — И добавила совершенно между прочим: — А головушка не болит?

Зная тетушкины повадки, потому как разные вопросы, задаваемые ею таким елейным голоском, означали, что Манефа Ильинична опять что-то замыслила, Серафима пристально взглянула ей в глаза. Тетушка смотрела на нее широко, ясно и, кроме заботы о ней, в них совершенно ничего не читалось. Впрочем, прочесть что-либо по тетушкиным глазам было под силу разве что ясновидящим да опытным гипнотизерам.

— Нет, не болит, — ответила Серафима. — А что?

— Да так, ничего, — пожала плечами Манефа Ильинична. — Просто спросила.

Голова у Серафимы и правда в последнее время болела часто. Боли приходили, как правило, после обеда, ближе к вечеру. Тогда она пила горячий шоколад, приготовленный на молоке, а ежели он не помогал, глотала полную чайную ложку болеутоляющих Гофмановых капель и запивала их чашкою или двумя укрепительного питья с мелиссой или лимонной коркою.

— Не болит, так и слава богу, — добавила тетушка и удобнее устроилась на канапе. Последнее время в отношении племянницы она поменяла диспозицию, и теперь ее абмарши состояли по преимуществу в том, чтобы раскрыть глаза Серафиме на этогоФакса, бонвиана и, прости господи, фобласа и непристойника, совершенно недостойного, чтобы даже думать о нем. Поерзав на канапе и не зная, с чего начать, Манефа Ильинична, чувствуя, что будет, может, и без удовольствия, но выслушана, сразу взяла быка за рога:

— Этот твой Факс, слышь-ко, опять коленце выкинул…

— Он не мой, — вяло отозвалась Серафима.

Про похождения Альберта Карловича она, как и многие в городе, знала все. Или почти все. И ежели сама она в свете появлялась не часто и что-то могла пропустить из разговоров про него в гостиных, то сей пробел тотчас восполняла тетушка, докладывая ей о новых любовных кунштюках доктора, имея помыслы, сходные с помыслами зубного врача — конечно, будет больно, но зато потом хорошо, — или хирургического оператора, собирающегося вырезать из вас кусочек нутра, чтобы вы могли жить дальше.

Серафима знала историю про солдатку Алевтинушку, с коей Альберт Карлович прожил несколько лет, выдавая ее за свою экономку, хотя не особо и скрывал свои более тесные с ней сношения. Он покупал ей наряды, делал подарки, выстроил большой дом в селе Царицино, откуда она была родом, и даже возил сию непотребницу в своей открытой коляске четвернею и водил с собою на маскарады незамаскированную. Когда ему делали замечания насчет сего неблаголепного поведения, он только посмеивался и умело уходил от дальнейшего разговора. Потом, вынужденный подчиниться требованию университетского Совета, обязавшего его освободиться от порочащей профессорское звание связи, Факс открыто зажил с шотландкой лади Гаттон, женщиной замужней, приехавшей в Казань из Петербурга и якобы поджидающей здесь своего мужа. Ожидание сие затянулось на целый год, и, когда муж лади Гаттон все же приехал, она отказалась вернуться к нему. Все в городе ждали скандальной развязки, однако ничего подобного не случилось. Доктор Факс и сэр Гаттон каким-то образом поладили, и какое-то время они жили на квартире Альберта Карловича втроем, что породило в городе новые слухи и домыслы, насчет коих даже самые смелые бонмотисты острили лишь намеками и весьма туманно. Скоро Гаттон уехал, потом исчезла из города и лади, и уже одного этого было бы достаточно, чтобы симпатия и благорасположение исчезли из сердца Серафимы. Однако Елагина испытывала к доктору Факсу иное чувство нежели просто симпатию, и убить его было возможно разве что только собственной смертию. Воистину, трудно постичь душу женщины, ежели она к тому же девушка…

— Ну не твой, так не твой, — дипломатично произнесла Манефа Ильинична и сделала вид, что собирается подняться. — И верно, что тебе всякие сплетни про человеков выслушивать, до коих тебе и дела никоего нету.

— Ну, говорите уж, коли начали, — нерешительно произнесла Серафима.

— Да ладно, Симочка, не стоит он того, чтобы в приличных домах о нем разговоры разговаривать, — искоса посмотрела Манефа Ильинична на племянницу.

— Нет уж, говорите, — уже настойчиво произнесла Серафима и требовательно посмотрела на тетушку.

— Ну, раз ты настаиваешь, — как бы нехотя промолвила Манефа Ильинична и начала: — Верно, ты знаешь про роман этого Факса с девицей Лячковой?

Серафима кивнула.

— Так вот, — продолжала рассказывать тетушка. — Оказывается, этим летом он ездил вместе с ней на Сергиевские серные воды. Она там всем объявляла себя его невестой и принимала поздравления. А третьего дня сия барышня заявилась в шестом часу вечера к нему на квартиру и застала там вместе с ним какую-то дамочку. Учинился скандал, ибо мадемуазель Лячкова с августа месяца имела от него залог, уже заметно увеличивший ее живот, и приехала за Факсом, как и было с ним уговорено, чтобы ехать за Каму в ее село венчаться. Факсова дамочка забрала свои вещи и ушла, а барышня Лячкова осталась ночевать у Факса. Поутру господин Факс поехал прощаться со своими знакомыми, пообещав невесте вернуться к четырем часам пополудни. Однако не вернулся ни днем, ни вечером. Бедная Лячкова ночевала на квартире Факса одна, а сегодня поутру, в шестом часу, съехала, чтобы никто не видал ее позора. А как она отъехала, заявился и Альберт Карлович, который нарочно скрывался от нее у одного из своих приятелей, верно, такого же непотребника, как и он сам.