Серафима продолжала наступать, тесня Мустафина к дверям.
— Так вот, — продолжала она, — я требую, чтобы вы немедленно покинули наш дом, и никогда более, слышите, никогда…
Альберт Карлович, несколько мгновений стоящий истуканом, пришел наконец в себя и, не сводя странного взора с Серафимы, в котором ясно читалось восхищение и восторг, оттеснил ее в сторону.
— Вы слышали, что сказала моя жена? — зашипел он на князя, не обращая никакого внимания на кинжал в его руке. — Мы хотим, чтобы вы покинули наш дом. Немедленно.
Мустафин наконец перестал пятиться. Он встал как вкопанный, выпучив глаза и тяжело дыша. Затем, взревев зверем, резко повернулся и, пнув сапогом дверь, вылетел из комнаты. Какое-то время слышалось громыхание его сапог по ступеням, и наконец все стихло. Серафима облегченно вздохнула и села на канапе. Альберт сел рядом и взял ее ладони в свои.
— На чем мы остановились? — спросил он, с восхищением глядя на жену.
— Ты сказал, что тебе понравилась моя повесть в стихах, — не очень уверенно произнесла Серафима.
— Да, понравилась, — подтвердил Факс.
— Потом я поблагодарила тебя.
— А за что меня-то благодарить? — улыбнулся он.
— За то, что ты есть, — влюбленно глядя на мужа, сказала Серафима.
— Нет, это я благодарю тебя, — серьезно произнес Факс.
— За что? — посмотрела она ему в глаза.
— За то, что есть ты, — ответил Альберт и прижался губами к ее мягкой ладошке.
15
Дочку назвали Соней. Сие существо покуда только и делало, что ело, спало и благополучно справляло под себя разные естественные надобности. Правда, иногда Серафима замечала, что Соня молча лежит с открытыми глазами, и взгляд ее настолько осмыслен и глубок, что казалось, сейчас она раздумывает вовсе даже не о том, перекусить ей или вздремнуть, а решает некие проблемы бытия, которые лучшие мировые умы оставили неразрешенными специально для нее. В ней явно угадывалась будущая поэтическая и философская натура, задатки коей, несомненно, были получены от матери. Впрочем, сие глубокомысленное лежание Сони чаще всего означало, что дело сделано и пора менять пеленки. А за окном мрачно темнели тучи, из-за коих все никак не могло пробиться солнце.
Как-то днем, более похожим на поздний вечер, Серафиму позвала в переднюю горничная.
— Там гимназистик какой-то пришел с письмом, а отдавать его не хочет, — пожала плечами она. — Альберта Карловича требует.
Серафима спустилась в переднюю и увидела юношу в гимназическом мундире, совсем еще мальчика, стеснительно переминающегося с ноги на ногу.
— Здравствуйте, слушаю вас, — сказала Серафима Сергеевна.
— У меня письмо к доктору Факсу, — произнес гимназист, пытаясь вести себя естественно и по-взрослому, что еще больше подчеркивало юность и неловкость визитера.
— Его сейчас нет дома, — ответила Серафима. — Но я могу передать письмо мужу, как только он вернется.
— У меня поручение передать письмо лично ему в руки, — заявил гимназист, и на его лице выступил румянец.
— Что ж, тогда вам придется подождать Альберта Карловича или зайти позже, — спокойно произнесла Серафима.
— Хорошо, я зайду позже, — поклонился гимназист и направился было к дверям, однако остановился и резко обернулся: — Впрочем, я отдам вам письмо. Это даже к лучшему.
Он протянул Серафиме сложенный вчетверо лист бумаги и бегом выбежал из передней.
Письмо пахло французским о-де-колоном, и ежели бы не сие обстоятельство, возможно, Серафима Сергеевна и не прочла бы его. Однако от письма исходило такое благоухание, что не оставалось никаких сомнений, что его писала женщина. Серафиме, конечно, стало крайне любопытно содержание сего послания, а разве можно осуждать женщину за любопытство? И она развернула письмо и принялась читать…
«Любезный счастливец, пред которым преклоняюсь! Душа бесценная моя! Сорвавший страсть мою и бросивший ее в море страдания! Владеющий моею душою и сердцем! Ты, который пленил меня и утопил мои желания в океане мучения! Пошто, сердечный друг, ты оставил меня? Пошто не кажешь глаз своих в моих чертогах, где тебя ждут, как первый луч солнца после долгой зимы? Любовь к тебе истерзала мое бытие, все мое сердце в незаживающих ранах. Придет ли время еды, в горло ничего нейдет, придет ли время сна, очи мои не смыкаются; мои мысли ни на одну минуту не могут жить без тебя. Когда ты осчастливишь меня своим приходом? Явись, мой друг, направь на меня свой ласковый взор, явись и освети меня, солнце мое. Буду ждать тебя, ласковый мой и ненаглядный, вечером, пополудни в восемь часов.
Вся твоя А. П.»
Первым желанием Серафимы было изорвать это письмо в мелкие-мелкие клочки. Опять за старое? Права была тетушка: горбатого только могила исправит. А ей казалось, что он изменился! Значит, тепло, которое исходило от него в последнее время, его восторженные взгляды, слова любви, говорившиеся так искренне и неподдельно, есть всего лишь маска лицемерия и великолепная игра?
Серафима бессильно опустилась в кресла.
Нет, она не порвет это письмо. Она отдаст его ему, и пусть он доиграет свою комедию до конца…
Альберт Карлович пришел домой в четвертом часу. Прошел в кабинет, оставил там свой докторский саквояж, переоделся. В столовую вышел в веселом расположении духа и сразу заметил неважное настроение супруги.
— Что с тобой?
— Да ничего, голова немного болит, — ответила Серафима, стараясь не встречаться с ним взглядом.
— После обеда обязательно выпей Альтоновских капель, — сказал Факс, с тревогой поглядывая на жену.
— Хорошо…
Как играет! Смотрит заботливо, даже с тревогой. А может, это письмо какая-то ошибка?
— Корреспонденция для меня есть?
Ну вот, начинается. Он, верно, ожидал этого письма. Ну что ж, дождался…
— Да, — постаралась как можно непринужденнее ответить Серафима. — На диванном столике.
Встал из-за стола, даже не доев сладкого. Ишь, как ему не терпится! Боже, за что ты так наказываешь меня?
— А это письмо кто принес?
Он держал в руках письмо от этой А. П. Так, начинается… Надо постараться не показать виду.
— Я не знаю. А что там?
— Да так, ничего.
Он складывает письмо. Прячет взгляд, в котором почему-то скачут искорки смеха. Он встает. Куда он пошел? Неужели к ней? Но ведь еще нет и пяти часов?
Серафима поднялась и тихонько последовала за мужем. В передней встала за приоткрытой створкой двери, прислушалась…
— Найдите мне, пожалуйста, Пашку.
Это его голос.
— Слушаюсь.
Это горничная.
А зачем ему дворовый мальчишка?
— Здравствуйте, барин.
— Здравствуй. У меня к тебе будет очень важное поручение.
Голос у мужа веселый. Чему он радуется?
— Слушаю, барин.
— Ты знаешь дом князя Мустафина?
— Знаю, барин.
— Вот тебе письмо, отнеси к нему и вручи в собственные его руки. Не отдавай никому, ни дворовым людям, ни камердинеру — только ему. Понял?
— Понял, барин.
— А ну, повтори.
— Отдать это письмо ни дворовым, ни камердинеру, а господину князю Мустафину только в собственные руки.
— Верно. А на словах передашь, дескать, от мадам Попрядухиной. Повтори.
— Письмо от мадам Попрядухиной.
— Молодец, ступай. Сделаешь все как надо — считай, целковый у тебя в кармане.
— Сделаю, барин, не сумневайтесь.
Хлопает входная дверь. Дура, какая же она дура. А Альберт. Ну и плут же он. Все же права тетушка про горбатого и могилу… Милый плут…
Серафима едва успела усесться за стол, как в столовую вернулся Альберт Карлович.
— Ну вот, теперь сияешь, как начищенный самовар, — произнес он, взглянув на жену. — Да что с тобой сегодня? Такая частая смена настроений не является…
— Мне кажется, сравнение родной супруги с самоваром несколько неуместно, господин Факс, — шутливо сдвинула она брови. — Это даже как-то оскорбительно, сударь.
