— До свидания, Петр Егорович… Дмитрий Петрович.

На пороге опекун обернулся:

— До отъезда я еще зайду проведать, ладно ли все собрано. От Нижнего до Саратова дорога не близкая.

Когда они вышли, Аграфена в бессилии опустилась в кресло. Решение поехать к бабушке Аграфене Федоровне Селивановой, что проживала с сыном своим и его шумным семейством в Саратове, пришло неожиданно. Не могла она более не то что в одном доме, но и в одном городе оставаться с Дмитрием Маслениковым. Не люба, вишь, она ему. Волосы и конопушки ему не нравятся! Аграфена посмотрела в зеркало, что висело меж окон зальцы. Все так же милая девушка, что и давеча, отражалась в нем, и была она, несомненно, рыжая. Сама Груша всегда гордилась своими волосами: густые, вьющиеся, цвета осенней листвы. Батюшка говаривал, что в них солнышко закатное запуталось, когда доченька на свет появилась. В остальном, пожалуй, прав ехидна Митяня. Не хороши веснушки, вот только свести их никакой возможности нету. И худенькая, не в пример другим купеческим дочерям. Аграфена тяжело вздохнула. За дверью послышался шорох.

— Тетушка! — позвала Груша. — Будет вам у дверей-то топтаться, ступайте сюда.

После нескольких секунд тишины дверь решительно распахнулась, и в зальцу вплыла Олимпиада Фоминична.

— Что это ты удумала, егоза? — недовольным тоном начала она. — Что за вояжи такие скоропалительные? С чего это нам понадобилось трястись до Саратова?

Вопросы сыпались из нее, как из прохудившегося мешка, и каждый острой болью отдавался в висках племянницы. Подняв влажные от недавних слез глаза, она сказала, стараясь придать голосу должную твердость:

— Это дело решенное.

— Когда ж ты его успела решить? Не грех и со старшими посоветоваться, — начала было распаляться Олимпиада Фоминична, но, увидев слезы в глазах девушки, всполошилась: — Да что стряслось-то, голубка моя? Обидел никак Петр Егорович? До седых волос дожил, а никакой деликатности с женчинами не признает. Али Димитрий чем не угодил? Дождутся ужо они у меня…

Она прижала Грушу к своей пышной груди и успокаивающе начала гладить мягкой ладошкой по пышным кудрям. Аграфена будто наяву увидела живописную картинку ожесточенной, но бескровной баталии: тетушка, как трехмачтовый фрегат, атакует неповоротливого Петра Егоровича и его самодовольного сыночка, а затем разбивает их в пух и прах, к полному восторгу благосклонной публики, то бишь ее, Грушиному, удовольствию. Увы! Сей славной тетушкиной виктории допустить было нельзя.

— Маслениковы здесь совсем ни при чем. Просто я хочу немного развеяться. Что в том дурного? Встретим Светлый праздник с бабушкой. Ты ведь ее всегда любила. Да и дядюшка Иван Афанасьевич, надо полагать, будет рад возобновить с тобой знакомство.

Легкий румянец вспыхнул на щеках Олимпиады Фоминичны.

— Ну как знаешь, дитя мое, — с некоторым сомнением в голосе сказала она, — только затея эта кажется мне несколько… необдуманной.

— Вот и прекрасно, от дум в голове тараканы заводятся, — поднялась с кресла Аграфена. — Решено. Начинаем сборы.

Князь Антон Николаевич Голицын, известный в свете как князь Антоан, щеголь и бонвиван, проигрывался в пух. В последние несколько месяцев это состояние, кажется, становилось для него привычным. Он играл отчаянно и ожесточенно и, глядя на очередную несчастливо легшую карту, чувствовал, будто проигрывает не просто деньги. Он проигрывал свою жизнь. Каждая купюра была часом или днем, отведенным ему Всевышним на этой земле. Сбыть с рук сей презренный капитал, развеять по ветру без следа. Все чаще подобные мысли посещали князя.

Полоса невезения началась несколько месяцев назад, когда он в азарте игры и пьяном угаре поставил на кон и проиграл собственную жену — блистательную графиню Александру Аркадьевну. Проиграл никому не известному армейскому майоришке Ивану Таубергу. В результате сего афронта жена съехала от Антоана к Таубергу, вытребовала развод, выкупив свою свободу за кругленькую сумму в двести тысяч звонкой монетой. Ему все казалось, что это забавный фарс, игра, состязание двух характеров. Их с Александрин супружеская жизнь давно превратилась в некую нескончаемую шахматную партию, где каждый ход был попыткой утвердить собственную волю и право поступать так, как вздумается, без оглядки на партнера. Он даже устроил маленькое представление, торгуясь с супругой о размере выкупа за ее свободу. Но игра внезапно вышла из-под контроля, и князь не смог достойно завершить ее. Теперь, ненавидя себя и презирая весь мир, со злобным удовольствием избавлялся Голицын от проклятых денег. С не меньшим наслаждением, пожалуй, он бы хотел избавиться и от собственной бессмысленной никчемной жизни.

Банкомет, сидевший напротив, громко выдохнул и открыл «лоб». Король! Он даже не удосужился произнести положенной в сем случае коронной фразы: «Ваш король убит». Просто откинулся на спинку кресел и чуть презрительно улыбнулся Голицыну. Проиграть враз шестьдесят тысяч ассигнациями! Это вам не комар чихнул.

Князь поджал губы, — будь они прокляты эти деньги! Он оторвал взор от карт, и первого, кого увидел в полумраке игорного зала, был ненавистный Тауберг в зеленом мундире Вологодского Конного полка. Всесильный кузен Антоана, Александр Николаевич Голицын, обер-прокурор Синода и статс-секретарь, имевший право личного доклада у самого государя императора, после скандала с разводом строго-настрого запретил князю даже приближаться к этому саврасу, весьма прозрачно намекнув на некие дворцовые тайны. Но Антоан люто ненавидел в этом человеке все: основательность высокой фигуры, непроницаемость холодных голубых глаз, безупречное реноме бравого вояки. Что нашла в нем утонченная, избалованная Александрин? И князь Голицын не удержался.

— Нынешний Англинский клуб определенно становится похожим на Мещанское собрание. — Антоан перевел взгляд на банкомета, и добавил, нервно дернув уголком рта, несколько громче, чем тот мог услышать: — Еще немного, и вместе с выблядками кофешенок сюда будут свободно вхожи холопы.

Несколько голов повернулись в их сторону.

— Соблаговолите повторить, что вы сказали, — побледнев, произнес Тауберг, ни секунды не сомневаясь в том, для кого предназначалась эта фраза Голицына.

— Извольте, — бросил на него насмешливый взгляд Антоан. — Я сказал, что в последнее время в Английский клуб допускаются лица весьма сомнительного происхождения.

— Вы имеете в виду кого-то конкретно? — недобро спросил Тауберг.

— Допустим, — поднялся с кресел Антоан, с видимым удовольствием нарываясь на скандал. — И что с того?

Сильный удар отбросил его в кресла. Фиолетовый фрак некрасиво задрался, обнажив бархатный жилет цвета а Лавальер с мелкими золотыми цветочками, на гладкой щеке заметно проступил отпечаток майорской ладони. Среди окружающих и любопытствующих кто-то удовлетворенно хмыкнул.

— Завтра, в час по полудни. Выбор оружия и места за вами, — услышал Антоан то, что и намеревался услышать. — Избранный вами секундант может обратиться к князю Болховскому. Он будет представлять мои интересы. Вы…

— Согласен, — не дал договорить майору Голицын, с ненавистью глядя в его темнеющие глаза. — Пистолеты… Стреляемся на Парголовой дороге за Черной речкой.

Майор, коротко кивнув, отошел от стола. В игорной зале клуба, уставленной диванами, креслами и ломберными столами повисла гнетущая тишина. Все замерли, и лишь клубы сигарного дыма плавно витали под потолком с нимфами и херувимами, обволакивая их голубоватыми облачками.

По всему судя, князю Антону Николаевичу Голицыну самой судьбой было уготовано стать достойным человеком. Для этого было довольно всего: ему досталась одна из самых громких фамилий России, приличное состояние. Его отец, Николай Антонович Голицын, генерал-аншеф, покрывший себя громкой славой в польской и двух турецких кампаниях, был человеком долга и чести и умер, оплакиваемый самим императором Павлом. Который, как известно, был человеком далеко не сентиментальным. Матушка Антоана, Марья Дмитриевна, из древнего московского рода бояр Салтыковых, была также женщина воспитанная и утонченная, знала несколько языков, любила изящные искусства, слагала неплохие вирши и великолепно музицировала, чем неизменно собирала вокруг себя рой поклонников. Впрочем, до смерти мужа упрекнуть ее ни в чем было нельзя, и даже самые злые языки обеих столиц не могли поставить ей в вину и малейшее не соблюдение норм и приличий, принятых в свете. Это уже после кончины Николая Антоновича предалась она поискам новой для себя партии, которые ее так увлекли, что оказались гораздо более занимательными, чем сам конечный результат. Но на воспитании сына Антона это никак не сказалось; родителей своих он и так видел крайне мало, что же касательно до разных мамок, дядек, гувернеров и прочих воспитателей, то их у него имелось с избытком. Кроме того, время от времени процесс воспитания Антоши брала в свои руки одна из его семи теток. Все они были разными, но сходились в одном: сына Николая Антоновича и Марии Дмитриевны они любили самозабвенно и не могли ни в чем ему отказать.