— Это почему же? — хрипло спросил он. — Мой отец умер меньше недели назад, лишь сегодня утром мы его похоронили, и я уже куда-то не могу входить в этом доме, который некогда был моим родным. Эта самая комната была моей.

— Я знаю…

Рэйчел почувствовала укол совести; но она не хотела видеть его здесь. Слишком многое напоминало о прошлом, и — она была готова поверить — их тени еще витали над ними, сегодняшними.

— Но сейчас эта комната моя!

Взгляд, который он бросил на нее, был словно удар молнии. Она подумала, что он действительно способен превратить ее в кучку пепла.

— В этом-то и проблема, моя милая Рэйчел. — Весь его сарказм обрушился на нее. — Сейчас, когда ты и твоя мамочка вступили в права владения…

— Нет! Нет! — Ей было невыносимо слушать это. — Ты не должен так думать! Это твой дом, всегда был и будет твоим!

— Мы оба знаем, что это неправда…

Но тут что-то отвлекло его. Темные глаза, которые до этого неотрывно смотрели ей в лицо, сейчас впервые скользнули по комнате. Габриэль прищурился.

— Здесь определенно все изменилось.

Как всегда, это было сказано с подтекстом. Она знала, что Габриэль увидел, но не могла даже представить, как он отнесется к увиденному.

Когда ей впервые предложили занять комнаты в мансарде, она отвергла идею — воспоминания были слишком сильны, слишком болезненны. Она не могла даже заходить сюда, не то что спать в комнате, которая некогда была «холостяцкой берлогой» Габриэля.

Но Грег был настроен решительно. Он настаивал и настаивал, отказываясь слышать слово «нет». После года уговоров Рэйчел сдалась, и Грег распорядился заново отделать мансарду к ее двадцать первому дню рождения. Она, однако, настояла на одной фундаментальной перемене, которая, по ее расчету, должна была, хотя бы частично, изгнать поселившихся здесь призраков.

— Зачем такая перепланировка?

— Требовалось больше света.

Нервным жестом она указала на огромное окно, которого не было в бытность Габриэля и которое теперь занимало почти всю стену.

— Мне нужен свет для работы над эскизами.

Неоспоримый довод, и отчасти правдивый.

Но только отчасти. Рэйчел нервно переступила с ноги на ногу.

— Выглядит очень эффектно.

Если Габриэль и догадывался об истинных причинах ее решения, то это никак не отразилось на его голосе — он оставался таким же вежливым и непринужденным, словно Рэйчел — всего лишь новая знакомая, дом которой он осматривает впервые.

— Мне… мне тоже нравится.

Эта отрывистая фраза выдавала слишком многое, и взгляд его глубоко посаженных глаз мгновенно переключился на нее, словно изучая.

— Успокойся, — проговорил Габриэль, явно заблуждаясь по поводу причин ее нервозности. — Говорю тебе, я не наброшусь.

— Знаю, что не набросишься! — вспыхнула она. — Не набросишься, потому что я больше не позволю тебе даже приблизиться ко мне! Нечего ворошить прошлое. Все прошло — умерло и забыто. И именно поэтому я хочу, чтобы ты ушел. Из моей комнаты и из моей жизни.

Она не представляла, как он отреагирует на этот выпад; его поведение всегда было непредсказуемым.

Циничная усмешка скривила ему губы, взгляд, которым он посмотрел ей в лицо, был полон презрения.

— Если бы я мог в это поверить…

— Так поверь! — бросила она, уже не скрывая смятения, пожаром охватившего ее. — В моем сердце не осталось ничего, никаких чувств к тебе.

Перемена в его лице была убийственной. И пусть она знала, что это игра — холодная, расчетливая, — он достиг цели: ее сердце разрывалось на части.

— О, Рэйчел… — начал он очень тихо.

Но с нее было довольно. Прошлое и настоящее сплелись в одну зловещую нить.

— Нет! Я не желаю слушать! Я не хочу больше слышать ни единого твоего слова. Я только хочу, чтобы ты ушел… — Обеими руками она уперлась, как в стену, ему в грудь и толкнула его, черпая силу в отчаянии. — Уходи! Пошел вон, вон!

Эта внезапная решимость застала его врасплох, и он действительно отступил на шаг к двери, но только на один, потом остановился и, как тисками, сжал ей запястья.

— Перестань!

Сопротивляться было бесполезно, и она застыла, упрямо наклонив голову.

Темно-карие глаза пронизывали ее насквозь; ее ладони по-прежнему упирались в тонкую ткань его рубашки, и она чувствовала под пальцами жар его тела и жесткие волоски на груди.

Сколько раз Рэйчел слышала о дрожи предчувствия, о холодке, пробегавшем по спине героини из-за внезапной близости! Чушь все это! Не было ни дрожи, ни холода, а было ощущение когтистой лапы, сдирающей кожу до костей.

Никогда раньше она так не опасалась за свою жизнь — настолько, что вся комната внезапно отпечаталась мгновенным снимком у нее в голове: она видела стол у окна, цветы на полках, яркие картины на стенах. За окном — сад, и в конце, за деревьями, — Темза.

Но яснее всего она видела Габриэля, стоявшего рядом: верхние пуговицы белой рубашки расстегнуты, так что видна мощная загорелая шея. Лицо, которое она когда-то страстно любила, заросло темной щетиной. На фоне окна его черты выделялись настолько рельефно, что на них было больно смотреть.

— Габриэль…

Но сказать было нечего, потому что она поняла, что лгала ему и себе: ничто не умерло и не собиралось умирать.

Все это время она пыталась загнать свои чувства на дно души, заботливо прикрывая их защитным слоем, рутиной повседневной жизни. Однако они никуда не исчезли. Они свернулись в комочек и ждали. И дождались. Достаточно было одного вида Габриэля, звука его голоса, как чувства заработали, быстро и решительно прокладывая себе путь на поверхность, к свету и жизни.

— О, Габриэль, — вздохнула она, глядя на свои руки, по-прежнему лежавшие у него груди, — зачем ты только вернулся?

— Поверь, если бы я мог не приезжать, не приехал бы.

Он нежно приподнял ей подбородок и повернул лицо к себе, но Рэйчел быстро закрыла глаза, испугавшись, что он заметит в них слезы.

— Рэйчел, я не хочу делать тебе больно.

— Ты не хочешь… — Горький смешок застрял у нее в горле. — Ты когда-нибудь задавался мыслью, что уже сделал?

Его молчание длилось так долго, что она не выдержала и открыла глаза, чтобы взглянуть ему в лицо — оно поразило ее своей бледностью.

— О Боже, Рэйчел, не говори так. Не…

Он замер на полуслове, когда слезинка скатилась из уголка ее глаза. Рэйчел видела, как странно затуманились его глаза — казалось, он пытается проглотить комок в горле.

— Рэйчел…

Ее имя прозвучало глухим стоном, когда он наклонился и снял поцелуем блестящую капельку влаги, остановившуюся у ее губ. Губы у него были мягкими, теплыми и бесконечно нежными.

— Рэйчел!

Это был уже другой звук — дрожащий, странно нерешительный, волнующий, ранимый. Габриэль нерешительный? Большая редкость. Ранимый? Никогда!

Рэйчел вдруг почувствовала, что ее лицо сжимают две сильные ладони. Длинные пальцы скользнули ей в волосы, губы коснулись ее губ, нежно и осторожно, словно он пробовал драгоценное вино, вкус которого хотел запомнить.

С коротким, отрывистым криком она обвила руками его шею и погрузила пальцы в темный шелк его волос. Собрав все силы, притянула его голову к себе и крепче прижалась к губам.

Словно молния сверкнула над ее головой, пронзила с головы до пят.

И Габриэль уже не был «нерешительным», «ранимым». Нет, он жадно брал, искал, требовал отклика.

Груди Рэйчел набухли, соски терлись о его грудь. Она прижалась, вдавилась в него, слушая, с каким шумом вырывается дыхание у него из груди.

Жар его ладоней обжигал ей шею и плечи, пылал на открытых предплечьях. Его руки скользнули вниз, прижимая ее еще теснее.

Невозможно было ошибиться — он хотел ее, и, когда она застонала от восторга, его губы побежали дорожкой по ее телу, ниже, ниже…

— Габриэль…

— О Боже милостивый, нет!

Он прорычал это вместе с ужасным проклятием, разрушившим накаленную тишину комнаты.

Еще секунда — и Габриэль яростно оттолкнул ее от себя.