— Как? Игралову передать и роль Антония? Это назло-мне, что ли?

   Я не мог сдержать румянца, который залил все мое лицо, шею и затылок.

   “Неужели я в течение нескольких лет таскался по грязным лавкам антиквариев, рылся во всяком хламе и тряпье для тогог чтоб угодить господину Игралову?!— думал я про себя, задерживая ответом У. — В руках моего соперника мои чудесные старинные вещи примелькаются зрителям и сделаются привычными, банальными”.

   — Музейных вещей я никому не даю и сам ими редко пользуюсь, ‘— точно отрезал я ножом.

   — Хорошо, не дадите — так не дадите. Я так и передам, — проговорил необыкновенно спокойно бедный У., пожимая плечами и тихо, бесстрастно отходя от меня.

   — Да полноте терзать себя, — ласково, точно любуясь моей актерской ревностью, прошептал мне Д., обнимая меня сзади. — Играйте сами все старые роли, а от Чацкого, так и быть уж, откажитесь.

   — От какого Чацкого? ! — так и вцепился я в Д.

   — От грибоедовского! — спокойно подтвердил Д.

   — Разве он назначен мне? — с дрожью в голосе допрашивал я.

   — Да, он вам назначен.

   Это известие было так неожиданно, лестно и радостно для меня, что я готов был простить театру и режиссерам все их обиды.

   Давно я не играл молодой роли. Пора. После предыдущих успехов — это хорошо...

Чуть свет уж на ногах! и я у ваших ног.

   Это будет иметь успех! — соображал я, мысленно примеряя новую роль на себя.

   — Ну, прощайте!— протянул мне руку Д. — Так и поступите... А Чацкого пусть отдают Игралову... У дам он пройдет первым номером.

   До этой коварной реплики Д. чашки весов точно сравнялись: мне так же трудно было решиться играть старые роли, как и отказаться от них. Но теперь, когда Чацкий точно свалился ко мне с неба, одна из чашек сразу перевесила.

   Пусть решает Творцов. Как он скажет, так и поступлю...

   Но Творцова уже не было... и в театре. Спектакль кончился, и в актерской передней я встретил Игралова, Рассудова и Ремеслова, которые надевали шубы, чтобы итти вместе ужинать. Они пригласили и меня. Я согласился.

   — В сущности говоря, меня надо поставить в угол, а вас — высечь, — почти строго и уже совершенно для меня неожиданно сказал мне Творцов, когда я на следующий день зашел к нему в его кабинет-уборную.

   — За что? — недоумевал я.

   — За вчерашнее, — горячился Творцов. — Какой же вы артист, коли не можете справиться с собой? Вся наша техника в том и состоит, чтоб ровно в восемь часов выходить на сцену и увлекаться пьесой, которая объявлена на афише. А вы хотите сидеть у моря и ждать погоды. Посчастливится — урвете кусочек вдохновения, тогда сделаетесь Мочаловым или Сальвини на две с половиной секунды. Вы — трагик 29-го февраля.

   — Что же делать, я такой: придет вдохновение — и я живу; нет вдохновения — я пуст.

   — Так имеют право рассуждать художники, писатели, композиторы. Они могут творить у себя дома и притом тогда, когда им заблагорассудится. А мы — раз, два, три! Что-то сделали с собой, о чем-то подумали, что-то вспомнили и заплакали настоящими слезами или засмеялись подлинным смехом, искренне, честно, без подделки, и притом не для того, чтобы плакать и смеяться вообще, беспричинно, механически, а потому, что обстоятельства жизни роли помимо нашей воли заставляют нас плакать или смеяться.

   — Не умею по заказу! — упрямился я.

   — Знаю, что не умеете... Так учитесь.

   — Этому нельзя научиться.

   — Что??— сразу ощетинился Творцов. — Повторите, что вы сказали, и я перестану с вами кланяться. Дилетант вы. а не артист. Как вам не стыдно так унижать ваше искусство!

   — Какое же тут унижение?

   — А вы. воображаете, что это честь искусству, когда у него отнимается всякая техника, всякое умение, всякая работа? Не существует искусства без виртуозности, без упражнения, без техники. И чем крупнее талант, тем больше они нужны. Отрицание техники у вас, дилетантов, происходит не от сознательного убеждения, а от лени, от распущенности. А искусство — прежде всего порядок, гармония, дисциплина души и тела. Как же вы, артист, не знаете этого, когда даже ребенок, школьник или простой солдат, и те понимают значение дисциплины.

   — Школьник, солдат — это одно, а артист...

   — А артист, по-вашему, должен целый день гулять по пассажам, в цилиндре и лайковых перчатках? Или сидеть в кофейной с барышней, а вечером жить возвышенными чувствами гениального Гамлета, которого в течение десяти лет денно и нощно создавал еще более гениальный Шекспир. Но Фантасов, оказывается, гениальнее их обоих. Ему не надо десяти лет, ему не надо и работать, не надо думать, даже готовиться к- роли. Достаточно посидеть с барышней в кондитерской и съесть побольше пирожков... И вдохновение готово! Непостижимо! Пробыть несколько лет в школе, прослужить столько же в театре и не понимать значения систематической работы и артистической, творческой дисциплины! В солдаты вас определить! Там вас заставят понять дисциплину!

   — Солдат и создан для того, чтоб его муштровали.

   — Неправда, он создан, чтоб сражаться, брать в плен врагов. Вот для чего ему нужна дисциплина! И какая!!.. Сильнее самого страха смерти. Потому что, если у него не будет именно такой, более, чем страх смерти, сильной дисциплины и выправки, он не решится, не сможет итти на смерть, побороть в себе страх. А дисциплина против его воли механически толкает его на врага. То же и в искусстве. Если бы у вас была артистическая дисциплина, выправка... Да какая! Несравненно более сильная, чем страх публики, и не только сознательная, а доведенная до подсознания, до механической приученности, то, во-первых, с вами никогда не случилось бы того, что было третьего дня, а во-вторых, вам бы и в голову не пришло отказываться, как вчера, от ваших обязанностей, от нравственного долга перед театром, от честного слова артиста; которое сильнее всякого контракта. Все это — распущенность, отсутствие дисциплины, а без нее нельзя завоевать зрителя, нельзя брать в плен тысячную толпу, совершенно так же, как без дисциплины нельзя быть солдатом и брать в плен неприятеля.

   — И у меня есть дисциплина, и техника, и все, что нужно артисту, когда я чувствую вдохновение. Главное в искусстве — почувствовать, тогда все приходит само собой.

   — Что-о-о? — закричал Творцов, вскочив со стула и выпрямившись во весь рост.

   — Я говорю, что все дело в том, чтобы переживать, чувствовать роль, и тогда...

   — Ка-ра-ул!!! — во все горло на весь дом завопил Творцов.

   Даже сторож подбежал к двери и долго стоял у нее, прислушиваясь к тому, что у нас происходит. Но сразу все затихло, так как Творцов отошел в противоположный угол комнаты; там он тяжело опустился на кресло и молча старался успокоиться. А я так поражен был его неожиданной выходкой, что остолбенел от удивления и тоже молчал и не двигался. Наконец, успокоившись, Творцов подошел к столу, около которого я сидел, не. смотря на меня, подал мне руку и сухо проговорил:

   — Прощайте. Больше нам говорить не о чем.

   — Что же я сделал? — недоумевал я.

   — Не стоит объяснять. Все равно не поймете, — упрямился Творцов.

   — А все-таки... — настаивал я.

   — Когда специалист своего дела говорит другому специалисту, что весь секрет искусства только в том, чтоб почувствовать, пережить роль, и что тогда придет и техника и все... — я умолкаю; в недоумении и с грустью развожу руками. Вы бы лучше сказали: “чтоб хорошо играть, надо хорошо играть” или “чтоб ходить, надо только ходить”, “чтоб говорить глупости, надо говорить глупости”, “чтоб вдохновиться, надо только вдохновиться”!! Для чего же нужна внутренняя техника, как не для того, чтоб возбудить чувство и вызвать переживание, а за ним, быть может, и само вдохновение? Другие, вроде вас, говорят мне: “Чтоб почувствовать, надо только пережить роль”. Есть и такие, которые говорят: “Все дело в том, чтоб схватить главную суть” или: “Только бы зажить, и все придет само собой”. По-вашему, нужно сначала переживание, а потом уж техника. А по-моему, раз вы правильно зажили, то тогда не надо никакой техники. Все само собой пойдет.