— Вы поймите, — снова начал я, обращаясь к председателю, — дело не в том, что я не хочу играть. Напротив, я бы очень хотел. Мне ведь нелегко переживать то, что я переживаю, и просить то, что я прошу. Я не н_е х_о_ч_у играть — я н_е м_о_г_у, нравственно, духовно не могу. Если б я физически не мог, то и разговоров бы не было. Я прислал бы вам короткую записку: “Сломал, мол, себе ногу, в течение шести месяцев играть не могу”. Но беда в том, что я внутренне, духовно, невидимо не могу, и раз что невидимо, то и не убедительно, и никто не верит. Ведь вот что ужасно!

   — По части невидимых мотивов я как человек практики не большой знаток. По этому делу следует обратиться к специалисту.

   — Ваше мнение? — обратился председатель к заведующему труппой М. — Что вы скажете об отпуске артиста Фантасова? — передал он слово мрачно сидевшему заведующему труппой.

   — Валерий Николаевич слишком большая фигура в нашем театре, — начал он, — чтобы его болезнь могла пройти без серьезных последствий для дела, — польстил он мне. И эта лесть, покаюсь вам, не была мне неприятна. Но это не помешало мне воспользоваться случаем, чтобы свести некоторые старые актерские счеты.

   — Вероятно, поэтому вы и назначаете меня дублировать Игралову, когда ему неугодно себя беспокоить для неинтересных ролей, — упрекнул я его.

   — Дублеров назначаю не я, а режиссер, — ощетинился М.

   — Я призываю вас... — тихо замямлил председатель, не отрываясь от бумаги, которую он читал. — Итак, что вы предлагаете? — повторил он свой вопрос.

   — Нам ничего не остается, как заменить Валерия Николаевича в спешном порядке во всех ролях. Эта работа очень большая, так как он несет сейчас на своих плечах весь репертуар; На ближайшей же неделе, пока будут происходить репетиции, надо будет возобновлять также в спешном порядке все пьесы с Играловым.

   — Они не сделают сборов, так как слишком заиграны, — замети/ кто-то.

   — Это делается не для сборов, — пояснил заведующий труппой, — а для того, чтобы не закрывать театра. Будь налицо Волин, можно было бы возобновить его пьесы. Но он еще не вернулся из отпуска, и наше положение безвыходно35.

   — Как видите, моя судьба зависит не от специалиста, а от вас, человека практики, — обратился я к председателю, теряя терпение.

   — Понимаю-с, — замямлил председатель, — пусть практика и, отвечает за меня. Каково положение счетов?— обратился он к главному бухгалтеру.

   — На 28-е расходов 501 270, приход 308 274, итого минус 192996.

   — Долг на мне? — спрашивал председатель.

   — Вся сумма аванса забрана, и даже с излишком.

   — Забрана... — повторил председатель, — вот как-с, пони-маю-с... Другие ресурсы театра?

   — Какие же ресурсы? Председатель — вот наш единственный ресурс.

   — Обо мне пока нужно забыть.

   — Тезка! Тезка! Финально скажу, — взволновался Валерий Осипович...

   — Я призываю...

   — Извиняюсь!

   — Роль Генриха я предлагаю передать Игралову, — соображал М. — Ему же отдать и роль Ростанева36.

   — Что?.. Ростанев — Игралов?!.. Откуда же он возьмет нерв для роли? Темперамент, ритм, добродушие, детскость, весь образ?! Лучше совсем снять пьесу с репертуара, чем ее калечить.

   — Конечно, лучше бы совсем снять с репертуара, — искренне соглашался М., — да нельзя...

   Как?! Игралов, этот красивый, самовлюбленный холодный резонер, техник, представляльщик! И вдруг — наивный ребенок, правдолюбец Ростанев!! В тех местах, где он, не помня себя, бешено мчится к правде, Игралов будет кокетничать, позировать, показывать не самую роль, а с_е_б_я в роли. Но больше всего обидно мне то, что я должен хладнокровно смотреть, как распоряжаются моими собственными созданиями, в которых течет моя кровь, бьется мой пульс, живет мой дух. У матери отнимают ее собственного ребенка и тут же на глазах отдают сопернице, которая не умеет, не будет и не может любить ее дитя.

   Это насилие приводило меня в бешенство.

   — Вы уже ревнуете? — поймал меня Д., давно уже следивший за мной.

   — Нет. Я не ревную, а я глубоко оскорблен отношением ко мне театра.

   — Каким же отношением?— спокойно допрашивал он.

   — Как “каким”! Берут мои роли и на глазах у меня делят их между собой.

   — Да, они с удивительной готовностью торопятся исполнить ваше желание.

   — Мое? — недоумевал я.

   — А чье же? Разве не вы просили отпустить вас на весь сезон? А чтоб это сделать, надо предварительно заменить вас во всех ролях.

   Я осекся.

   — Как вы думаете, весело им портить ансамбль лучших пьес репертуара и брать на себя скучнейшую работу по спешной замене главного исполнителя? Шутка сказать, перерепетировать шесть старых набивших оскомину пьес.

   — Как глупо! — негодовал я сам на себя. — Я единственный виновник всего происшедшего и своих собственных теперешних волнений, и я же обвиняю других, ни в чем не повинных.

   — Беда, когда заведутся дублеры! — продолжал гипнотизировать меня Д. — А если триблеры, то еще хуже! Я слышал одним ухом, что режиссеры находят необходимым на роль Генриха вводить сразу двух исполнителей.

   — Двух?! —переспросил я с тоской.

   — Да, — подтверждал Д., — иначе Игралову придется выступать ежедневно.

   — Ежедневно! — переспросил я с чувством большой обиды за театр.

   — Да, ежедневно, — спокойно добивал меня Д. — Когда вы вернетесь назад в театр, вам придется играть уже ваши роли не каждый раз, не каждую неделю, а через каждые два раза, то есть по разу в три недели. Это неприятно, так как после длинного перерыва роль играется не свободно, с увлечением, а с оглядкой, точно с тормозами, которые мешают отдаваться целиком творчеству.

   — Да, вы правы, — согласился я.

   В это время старик режиссер Бывалов очень громко, вероятно, чтоб я слышал, закричал:

   — Из сюртука Фантасова можно сделать не один, а два костюма, сразу для обоих дублеров, и останется еще на жилетку для триблера.

   При этом он утрированно театрально смеялся, топтался на месте и корчился как бы от распирающего его толстый живот смеха.

   Признаюсь, я не предвидел, что мои костюмы будут перешиваться. А как же мои муки, которые я пережил, когда часами простаивал перед зеркалом, ища линии и складки, передававшие задуманный внешний образ роли? То подтянешь в плечах, то в спине, то подберешь фалду, то спустишь один бок панталон, то приподымешь другой. Вот мелькнула и снова исчезла линия, которая так долго чудилась... И снова ищешь ее... закалываешь... Но глупый портной, который всегда и все лучше знает, приноровил мои требования к своему трафарету, и стало еще хуже, чем было... И снова стоишь перед зеркалом или сам берешься за иглу. А если находишь то, что искал!!! Боже, какая это радость! Как бережешь найденное! И вдруг теперь в благодарность за все мои страдания на моих глазах спокойно раздирают мои ризы и мечут между собой жребий, кому они достанутся! Ведь костюм артиста — это та же картина художника. Мы тоже ищем линии и краски! И вдруг берут картину и режут ее! Почему? Да потому, что картина слишком велика для рамки! Какое варварство, кощунство! Да нет, этого быть не может, Вывалов дразнит меня!!!

   Mo меня ждало еще большее испытание. Около меня уже стоял У. По его равнодушно-грустному лицу видно было, что он заранее готов принять терпеливо самые резкие выходки с моей стороны. Я знал это выражение его лица и сразу насторожился, предчувствуя недоброе.

   — Вы разрешите Игралову пользоваться вашими музейными вещами?— спросил он безнадежно-индифферентно, точно-граммофон, повторяющий не свои, а чужие слова.

   — Какими вещами? — переспросил я почти резко.

   — Музейными, — пояснил У. увядшим, бесстрастным голосом.

   — Например? — выпытывал я.

   — Древним германским поясом, который вы надеваете в роли Генриха, мечом из “Цезаря”.