Кстати, пуганы обычно не так много зарабатывают. Максимум двести долларов за ночь. Половину «мамка» (то есть сутенерша.— ред.) забирает. И работа не каждый день — два-три раза в неделю. Чаще не получается. У нас весь тоже все поделено — кто, где, когда, почем».
«Почему говорю, что самые опасные клиенты — это наши? Сам посуди. Им секса мало, им подавай чего-нибудь этакого: любят, чтоб на одной ноге на столе поплясала, чтоб задницей на полу покрутилась. А есть еще «солнышко» (или «ромашка» — это уж кому как нравится») — это когда ребята садятся за стол, а девка ползает и строчит кому-то минет, а приятели по лицу должны догадаться, кому именно. «Солнышко» обычно устраивают под утро, когда уже все комбинации перепробованы: и два одну, и одна на двоих. Главное — не попасть на «субботник». «Субботники» обычно так устраивают: подъезжают ребята, расплачиваются, сажают девок в машину, потом бьют сутенера по морде, отнимают деньги и на огромной скорости уезжают. А еще «субботник» — это когда берут одну, привозят на место, а там ждут все сорок. Ощущение, скажу я вам...»
«Потом в ее жизни появился Бони. Когда они познакомились, ему было 42 года. Он приехал из Осаки заключать договор о поставке какой-то электроники для химзаводов. Бони приезжал каждый месяц на три-четыре дня. Он выкупил ее работу — давал деньги, чтобы Нателла без него ни в чем не нуждалась и ни с кем не слала. Добрый, мягкий, по-настоящему интеллигентный — ей было с ним хорошо... В «Нацик» уже не ходила, он приезжал к ней домой, познакомился с мамой.
Нателле казалось, что она устроила свою судьбу и лучшего не надо. К тому времени квартира у нее была полностью обставлена, в гараже стоял автомобиль, ни в чем себе не отказывала. Тут-то ее беда и подстерегла. Все началось со дня рождения подруги, там был один парень... Она не знала его, но словно давным-давно ждала это лицо, эти глаза, этот голос... В тот вечер они смотрели только друг на друга и ушли вместе. Она забыла про все: про своего Бони, про «работу»... Уехали в Дагомыс, сняли самые дорогие апартаменты и утонули в счастье. С ним ей было так хорошо, как ни с кем. Потом вернулись в Москву. Он поехал домой за какими-то вещами — и не вернулся. Она чувствовала, не хотела отпускать... Ему было всего 19, но, как выяснила потом, он за свои невеликие годы успел вырасти в крупного афериста. В последнюю «работу» кинул крутых московских валютчиков почти на 200 тысяч баксов. И его убили — прямо перед дверью квартиры...
Жизнь потеряла и цвет, и вкус — Нателла проживала свои накопления, не делая попытки заработать еще. От тоски села на иглу.
Деньги кончились, в ход пошли драгоценности, вещи. Она опустилась, часами сидела у окна, глядя в небо — непричесанная, в грязном халате... Умерла мама. Заняла у одного знакомого жулика деньги на похороны...»
ДМИТРИЙ УТЕХИН
КСТАТИ:
«Статная дива с платиновыми волосами, караулившая кого-то у входа в гостиницу «Москва», обернулась на сигнал иномарки и мило подмигнула. Ее губы приоткрылись в улыбке. Но — о ужас! — во рту зияла черная дыра: не хватало передних верхних четырех зубов. Впрочем, красотку это ничуть не смущало.
«Марселка-минетчица», как прозвали сестры по цеху эту щербатую путану, предлагает клиентам в основном один вид услуг — оральные ласки. И зубы свои Марселка положила на алтарь любви. Буквально! Чтобы не только не совершить членовредительства, но и доставить клиенту максимальное удовольствие. Подруги Марселке завидуют. Она так лихо обрабатывает клиента, что у него уже не остается страсти на ее тело. И меньше 350 долларов не берет. А таких сеансов у нее может быть до десятка в день. Имеет привычку «заедать» очередного клиента порцией сливочного мороженого.
— Таких, как я, в Москве — по пальцам пересчитать,— говорит она.— Вот капитал сколочу, тогда и поставлю фарфоровый протез.
А пока... Есть у Марселки постоянный дяденька. Ласковый, внимательный, комплиментами так и сыплет, приговаривая: «Ты только не улыбайся, детка».
ИРИНА АВАНЕСЯН. «Спид-инфо»
Вот такие они, характерные типы современных путан.
Думается, необходимую полноту и объемность образу придаст этот мастерский штрих большого и мудрого художника...
------------------------------------------------------------------------------
ИЛЛЮСТРАЦИЯ:
«Я выяснил, однако, во что они превращаются, эти обаятельные, с ума сводящие нимфетки, когда подрастают. Помнится, брел я как-то под вечер по оживленной улице, весною, в центре Парижа. Тоненькая девушка небольшого роста прошла мимо меня скорым топотком на высоких каблучках; мы одновременно оглянулись; она остановилась, и я подошел к ней. Голова ее едва доходила до моей нагрудной шерсти; личико было круглое, с ямочками, какое часто встречается у молодых француженок. Мне понравились ее длинные ресницы и жемчужно-серый tailleur, облегающий ее юное тело, которое еще хранило (вот это-то и было нимфическим эхом, холодком наслаждения, взмывом в чреслах) что-то детское, примешивающееся к профессиональному fretillement ее маленького ловкого зада. Я осведомился о ее цене, и она немедленно ответила с музыкальной серебряной точностью (птица — сущая птица!) «Cent». Я попробовал поторговаться, но она оценила дикое глухое желание у меня в глазах, устремленных с такой высоты на ее круглый лобик и зачаточную шляпу (букетик да бант): «Tant pis», произнесла она, перемигнув, и сделала вид, что уходит. Я подумал: ведь всего три года тому назад я мог видеть, как она возвращается домой из школы! Эта картина решила дело. Она повела меня вверх по обычной крутой лестнице с обычным сигналом звонка, уведомляющего господина, не желающего встретить другого господина, что путь свободен или несвободен — унылый путь к гнусной комнатке, состоящей из кровати и биде. Как обычно, она прежде всего потребовала свой petit cadeau, и как обычно, я спросил ее имя (Monique) и возраст (восемнадцать). Я был отлично знаком с банальными ухватками проституток; ото всех них слышишь это dixhuit — четкое чириканье с ноткой мечтательного обмана, которое они издают, бедняжки, до десяти раз в сутки. Но в данном случае было ясно, что Моника скорее прибавляет, чем убавляет себе годика два. Это я вывел из многих подробностей ее компактного, как бы точеного, и до странности неразвитого тела. Поразительно быстро раздевшись, она постояла с минуту у окна, наполовину завернувшись в мутную кисею занавески, слушая с детским удовольствием (что в книге было бы халтурой) шарманщика, игравшего в уже налитом сумерками дворе. Когда я осмотрел се ручки и обратил внимание на грязные ногти, она проговорила, простодушно нахмурясь, «Oui, se n’est pas bien» и пошла было к рукомойнику, но я сказал, что это неважно, совершенно неважно. Со своими подстриженными темными волосами, с светло-серым взором и бледной кожей она была исключительно очаровательна. Бедра у нее были не шире, чем у присевшего на корточки мальчика. Более того, я без колебания могу утверждать (и вот почему, собственно, я так благодарно делю это пребывание с маленькой Моникой в кисейно-серой келье воспоминаний), что из тех восьмидесяти или девяноста шлюх, которые в разное время по моей просьбе мною занимались, она была единственной, давшей мне укол истинного наслаждения. «Il'etait malin celui qui a invente ce true-La», любезно заметила она и вернулась в одетое состояние с той же высокого стиля быстротой, с которой из него вышла...
...Следующее наше свидание состоялось на другой день, в два пятнадцать пополудни у меня на квартире, но оно оказалось менее удовлетворительным: за ночь она как бы повзрослела, перешла в старший класс, и к тому же была сильно простужена. Заразившись от нее насморком, я отменил следующую встречу — да впрочем и рад был прервать рост чувства, угрожавшего обременить меня душераздирающими грезами и вялым разочарованием. Так пускай же она останется гладкой тонкой Моникой — такой, какою она была в продолжение тех двух-трех минут, когда беспризорная нимфетка просвечивала сквозь деловитую молодую проститутку».
