Следует отметить, что у подобных женщин отсутствует завышенная самооценка, столь характерная для представительниц других категорий преступниц. Они не мнят себя принцессами крови, трезво оценивают свою никчемность и даже в какой-то степени бравируют ею. В ответ на упреки и увещевания они, как правило, заявляют: «Да, я ничтожество, тварь. Ну и что? Все равно красиво жить не запретишь».

И они уверенно берут свое, вернее, то, что считают своим в этой жизни. А своим они считают очень многое и берут его, зачастую снося ужасные унижения, которые их отнюдь не унижают, решительно сметая при этом все преграды на пути к «красивой» жизни.

Проституцией эта женщина занялась не вследствие неблагоприятного стечения обстоятельств, толкающих определенную часть девушек на панель, а исключительно по холодному расчету. Эго не Настя из знаменитой пьесы М. Горького "На дне», где проститутка пребывает в сладостных грезах о неких Гастонах и Раулях, пылающих к ней романтической страстью. Это и не трогательная Кабирия из киношедевра Феллини, строящая планы относительно скромной и тихой семейной жизни. Ей вообще чужды какие бы то ни было привязанности. Она даже не представляет, «как можно отдаваться мужчине бесплатно». И это отнюдь не бравада, а стойкая жизненная позиция.

И эти качества — не следствие обстоятельств или порочного воспитания, нет, в данном случае перед нами — ярко выраженный тип врожденной преступницы.

Так что оставим столь приятный слуху многих родителей постулат о том, что преступниками не рождаются.

Рождаются, и если не все, то очень многие.

----------------------------------------------------------------------------------------------------

«Когда в феврале 1933 года сестры Папин, (кухарка и служанка) убили мадам и мадемуазель Лансслин в респектабельном провинциальном Ле-Мансе, что в полудюжине часов езды от Парижа, то это было не убийство, а революция. Это была малая революция, поскольку происходило в холле дома и участвовало в ней лишь четыре женщины — по двое с каждой стороны. Повстанцы одержали ужасную победу. Жалкие силы Ланселинов были в буквальном смысле разбросаны па расстоянии в десять окровавленных футов — от лестничной площадки вниз по лестнице. Физические подробности были лишь скучными деталями яростной борьбы в голове Кристины Папин, которая обернулась зловещей поэзией одного из самых безжалостных убийств в истории Франции.

В тот самый день, когда ему предстояло оказаться вдовцом, мсье Ланселин, адвокат на пенсии, провел день в своем респектабельном провинциальном клубе. В 6.45 он сообщил брату своей жены, мсье Ренарду, практикующему адвокату, к которому они были приглашены на семейный обед к 7 часам, что, подойдя к своему дому в Ру Ла Бруер, чтобы забрать жену и дочь Женевьеву, он нашел двери закрытыми, а окна — темными, за исключением окна служанок в мансарде, где, пока он не начал стучать, горел слабый свет. Когда он стал уходить, свет вновь загорелся.

Адвокаты, теперь уже вдвоем, направились к жилищу Ланселинов и увидели, как погас свет в мансарде, и зажегся украдкой, когда мужчины стали удаляться. Обеспокоенные (по крайней мере поскольку пропадал хороший обед) эти джентльмены пригласили полицейских с бригадиром, которые, взломав окно, пригласили Ланселина войти в свое жилище, где оказалось, что электролампы не работают. Двое полицейских и брат жены с фонариком стали подниматься наверх. Приблизившись ко второму этажу, это трио из гуманных соображений посоветовало мужу не следовать за ними...

На третьей от лестничной площадки ступеньке уставившись в потолок, лежал одинокий глаз. На самой площадке в неестественных позах лежали сами леди Ланселин. Их головы напоминали пудинги с кровью. Под скромными провинциальными платьями их ноги были исполосованы ножом так, как французский булочник полосует свои длинные булки. Ногти были оторваны, а один из зубов Женевьевы вонзился ей в кожу головы. Второе глазное яблоко матери лежало в углу холла, близоруко глядя в никуда. Кровь пропитала ковер настолько, что он превратился в упругий красный мох.

Самого молодого, третьего полицейского, его имя было мистер Трут (по-английски — правда — прим. пер.), послали осторожно подобраться к мансарде. Через щель под дверью пробивался мерцающий свет. Когда он взломал дверь, то оказалось, что свет вдет от свечи, установленной на тарелке, чтобы капли не падали на пол — Папин были умелыми служанками. Девушки лежали на кровати, одетые в синие кимоно. Свои платья, запачканные кровью, они сняли. Вымыли руки и лица. Как обнаружила полиция, они вымыли использованные кухонный нож, молоток и оловянный кувшин и аккуратно сложили их на прежнее место, хотя кувшин был уже слишком побит. Старшая из них, Кристина (младшая, Ли, никогда не отвечала на вопросы, кроме как на суде) не признали себя виновными. Они просто заявили: «Да, мы это сделали». Трут взял то, что осталось от свечи и повел девушек через трупы, вниз по лестнице — и в полицейский участок. Кристина говорила, что причиной всему был электрический утюг, в котором произошло короткое замыкание, отчего исчезло электричество в доме. Трут не обращал внимания на разговоры. Они были по-прежнему в своих синих кимоно, с растрепанными волосами и выглядели довольно дико, особенно для февраля, хотя их знали как самых аккуратных девушек в Ле-Мансе.

Из-за типографской ошибки французская пресса назвала девушек не Папин, что ничего не означает, а Лапин, что по-французски значит кролик. Это не было оскорблением.

Ожидая суда в тюрьме, Кристине, старшей, которой было 28 лет, являлись исключительно святые видения, но вела она себя далеко не как святая. Двадцатидвухлетняя Ли была так похожа на Кристину, что выглядела как ее сестра-близнец, родившаяся с большой задержкой. К ней ничего не являлось, поскольку девушки содержались раздельно, а у Ли не было никакого воображения.

Процесс состоялся через шесть месяцев и проходил в местном здании суда. Там были охранники со штыками, леди с лорнетами и эмиссары парижской прессы. В качестве комментаторов «Пари-Суар» выступили двое романистов, братья Таро, Жан и Жером, которые с самого начала своей журналистской деятельности писали о себе «я» и почти что заслужили Гонкуровскую премию в таком союзе. Были здесь журналисты из «Детектива», «Нуведь Ревю Франсуаз» и «Атлантик Мансли».

Диаметрально противоположные, позиции обвинения и защиты были ясны. Или: а) сестры были нормальными девушками, убившими без причины (очевидно, беспричинное убийство было в Ле-Мансе признаком нормальности), или: б) сестры — Кролики были безумными, как мартовские зайцы, так что в причине не нуждались. Хотя у них была и своя версия, если бы присяжные хотели ее выслушать: все дело в ненадежном электроутюге — обычном поводе для революции... Утюг сломался в среду, его починили в четверг, он снова сломался в пятницу, вырубив свет в доме. К шести часам леди Ланселин после возвращения с прогулки были убиты в темноте — потому что мертвые не бранятся...

При жизни мадам как-то заставила Ли опуститься на колени, чтобы поднять неубранный клочок бумаги с ковра. Своими белыми перчатками она проверяла, как Ли вытирает пыль, отпускала комментарии по поводу омлетов Кристины через официальные записки, которые приносила на кухню Женевьева. Все эти привычки создавали у сестер Папин комплекс преследования. Мадам хорошо кормила девушек и «даже позволяла им отапливать свою спальню в мансарде». Хотя, Кристина не знала, была ли мадам к ним добра, поскольку за шесть лет службы она с ними ни разу не заговорила. А если с тобой не разговаривают, то что можно сказать? О мотиве их преступления писали Таро, принимая сторону девушек: «Девушки были хорошими слугами, но им в высшей степени противоречили», когда утюг сломался в первый раз. Во второй раз «они были драгоценными слугами, которые не хотят терять времени на раздражение. Возможно, если бы сестры не были столь старательными в делах, несчастья бы не случилось. И я бы сказал,— добавляют Жан и Жером без всякой логики,— что многие люди еще принадлежат ранним периодам развития общества».