«Думаю, не вызывает сомнений, что изъятие судом из рассмотрения (два голоса против одного) дневника Л’Анжелера было определяющим фактором на процессе. Если бы присяжным было позволено увидеть оставленные рукой покойного отметки о двух встречах с Маделейн, предшествующих первым двум его приступам. дело наверняка обернулось бы против нее. Последняя запись в дневнике была датирована субботой, 14 марта. А обвинитель считал, что свою последнюю смертельную дозу он получил от нее в субботу, 21 числа. Теоретически можно быть уверенным, что в тот вечер они встречались. Он поспешно вернулся из Аллан-Бридж после ее срочного приглашения. Известно, что он вышел из дома, и его видели поблизости от ее дома. Но юридически их встреча не была доказана. Аналогично, относительно двух его первых приступов также не было доказательств их встреч. Именно дневник мог восстановить недостающее звено.

Бессмысленно предполагать, что Л’Анжелер сфабриковал эти записи, чтобы бросить подозрение на Маделейн. Миссис Теннисон Джессе верно подмечает, что он смог лишь прошептать своей квартирной хозяйке во время последнего приступа о подозрении, что все случилось из-за его «суженой» — и игра была окончена. Но он ничего не сказал о причине своего состояния. Потом, что касается версии о самоубийстве: кто может принять раздельно три дозы — 19 и 22 февраля и 21 марта — для того, чтобы покончить с собой? К тому же, зачем выбирать такой мучительный яд как мышьяк? А его последние слова: «Если бы только немного поспать, все будет в порядке» — вряд ли говорят о желании свести счеты с жизнью.

Слишком мало внимания было уделено тому факту, что она в один из дней второй недели февраля пыталась достать маленький пузырек синильной кислоты. Это совпадает с первыми признаками опасности для Л’Анжелера. Любопытно, что ее постигла такая же неудача, что и мисс Лиззи Борден, когда она пыталась приобрести то же смертоносное вещество, и в результате ей пришлось использовать более грубый инструмент — топор. «Она сказала, что ей это нужно для рук» — сказал мальчишка-посыльный. В своем объяснении она не сослалась на рекомендацию своей школьной подруги, как это было с мышьяком. Но применение синильной кислоты в косметических целях — это что-то настолько новое и поразительное, что действительно требует пояснений. Ссылки Маделейн на косметику были до- вольно-таки странными...

Печально, что у нас нет изображения ее прелестей, которые она предполагала приукрасить. Вырезанные по дереву портреты, опубликованные в газетах того времени, крайне непривлекательны и изображают особу женского пола с лошадиным лицом, отталкивающего вида, Судя по переписке, она фотографировалась, но, к сожалению, о фотографиях ничего не известно. В письме к Л’Анжелеру в ноябре 1856 года она говорит: «Эмиль, я знаю, что от моего портрета ты не получишь удовольствия, я там такая злая, но, любимый, когда он делался, мне пришлось просидеть у этого ужасного человека с 12 часов до 4-х — до самого закрытия. Я ничего не ела еще с вечера и была в ярости». Да, просидеть столько времени с голодным желудком было суровым испытанием! Фотография в то время выполнялась на стекле в виде дагерротипа. У большинства из нас есть зловещие, похожие на призраков изображения наших предков в золоченых оловянных рамках, которые обычно хранятся в отделанных бархатом кожаных футлярах. Что представлял из себя портрет Маделейн, становится ясно из ее следующего письма, с которым она отослала портрет своему возлюбленному: «Я положила портрет в старую книгу, чтобы не чувствовалось, что он стеклянный». В других письмах она пишет: «Надеюсь, вскоре ты получишь оригинал, который тебе понравится больше, чем портрет на стекле»; «Скажи, что Мэри (Перри) говорит о моем портрете? Он совершенно уродлив». Наконец, в феврале 1857 года, когда она пытается разорвать путы, которыми была связана, она пишет: «Я буду очень обязана тебе, если ты принесешь мне мои письма и портрет в четверг вечером, в 7 часов. Будь рядом с воротами и К.Г. (Кристина Гаррисон — служанка, посвященная в интригу) возьмет у тебя сверток». Но на эту встречу Л’Анжелеру прийти не удалось, и «портрет» был найден полицией среди его вещей 31 марта и включен в список вещественных доказательств обвинения. Что с ним случилось потом, я не могу сказать. Возможно, по просьбе родственников, портрет им вернули.

Мое сожаление из-за утери «портрета» разделяет Генри Джеймс, который несмотря на свой утонченный и привередливый вкус, был в восторге от хороших убийств. Я лишь подарил ему копию официального отчета о судебном процессе, составленную Форбсом Ирвином (Эдинбург, 1857). Принимая мой подарок, он довольно интересно прокомментировал дело, что наверняка будет приветствоваться поклонниками Маделейн. Вот его письмо:

«Карлайл, дом 21

Чейн Уолк, Южный Уэльс

16 июня 1914

Мой дорогой Роугхед,

Ты предложил мне драгоценную вещь, я очень тронут. Но я также беспокоюсь о влиянии на твои успехи, твое будущее и тех, кто от тебя зависит, которые могут оказать такие проявления щедрости. Этот отчет очень редкий и ценный, и, принимая его, я чувствую себя так, будто забираю хлеб у неизвестных поколений. Я с благодарностью склоняю голову, но лишь при условии, что он вернется во владение дарителя после моей кончины [12].

Произошла странная и удачная вещь: твое письмо и пакет застали меня сегодня днем в приступе подагры (первом за 3-4 года и не очень сильном, так как я сразу прибегнул к лекарствам). Поэтому я полулежал с поднятыми глазами большую часть дня, не отрывая глаз от изумительной Маделейн. Твой том я прочел сразу и с огромным интересом. Он представляет дело в совершенстве, в нем ничего не дополнить, ни изъять. Она не страдала от своей красоты, а жила среди нас так долго, послужив героиней для произведений искусства, обогатившего человечество. С каким бы благодушием она не смотрела на это сквозь годы, но я узнал (хотя прошло уже 20 лет с того времени), что она стала замужней и уважаемой женщиной и довольно долго жила в Австралии, в Онслоу Гардене, будучи ближайшей соседкой моего старого друга Лиона Плейферса. Они не были знакомы и он не встречался с ней (хотя она и была там), но сам факт заставлял, меня мучиться, поскольку я чувствовал себя глубоким стариком, вспоминая судебный процесс над ней. Сообщения о суде появлялись тогда каждый день в «Таймс», я тогда жил с родителями в Болонье и помню, с каким волнением они обсуждали дело, помню странный приговор «не доказано», отпечатанный на газетной странице... Четырнадцатилетним мальчиком я стоял с газетой у окна над Рю Нуве Шассе и читал приговор. Правда, тогда я не знал об этом деле, прекрасном и совершенном, как ты говоришь.

Письменный отчет о процессе великолепен, замечательна и зашита. Она и в самом деле была зловещей молодой особой, и обстоятельства дела это подчеркивают. Интересно взглянуть на ее лицо во время столь ярко засвидетельствованных и ужасных страданий ее жертвы. Поразительно, что свидетельств того, через что он прошел в свою последнюю ночь было для нее недостаточно. А жаль, что тогда еще не было фотографии: я бы много дал за то, чтобы увидеть ее лицо в этот момент!

Одним словом, ты не можешь даже представить, насколько я тебе признателен. Я предвижу, что в будущем меня крайне заинтересует литературный плагиат. Будем ли мы достаточно благодарны за прекрасные просветы в общей мрачной перспективе? Кладу свой телескоп на твое плечо и остаюсь

                                                                                              с признательностью,

                                                                                             твой Генри Джеймс».

Кстати, «плагиатором» был ловкий писака, известный под именем Антик Смит, бесчестную карьеру которого я тогда описывал [13]. Но Генри Джеймс нашел его довольно бесцветным и неинтересным.