В журнале Аксакова «Русь» «Левша» и был напечатан. Судя по письму, первоначально была задумана серия из трех рассказов: первый — «Левша», последний — «Леон дворецкий сын»; второй, видимо, не был написан, хотя из письма как будто следует, что написаны были все три рассказа. Отметим, что в письме суммарный объем всех трех «очерков» определен в два печатных листа, между тем уже «Левша» с «Леоном дворецким сыном» занимают почти три листа.
Идея «Левши» возникла у Лескова, вероятно, не позднее 1878 года. Лето 1878 года Лесков провел в Сестрорецке, «в доме какого-то оружейного мастера… За все лето Лесков вел знакомство только с одним помощником начальника местного оружейного завода, полковником H. E. Болониным… Лесков не раз и у него и вообще у кого только было можно доискивался корней ходившего присловья о том, как англичане стальную блоху сделали, а туляки ее подковали да им назад отослали. Все улыбались, подтверждая, что что-то слышали, но что все это, мол, пустое.
Так «Левша» и остался ничем не обязан лету, проведенному в оружейном поселке, на даче у оружейника. Не было там и никакого «старого тульского выходца» (А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, стр. 372–373).
Таким образом, сообщение Лескова в предисловии к «Левше» о том, что «сказ» лишь записан им, было литературным вымыслом. По удачной формулировке советского исследователя, «приверженный «старой вере», помнящий еще времена Александра I, оружейный мастер — такой же литературный персонаж-рассказчик, как и бойкая мещанка, от лица которой ведется повествование в рассказе «Воительница», или кроткий духом богатырь Иван Северьяныч «Очарованного Странника» (Э. С. Литвин. Фольклорный источники «Сказа о тульском косом Левше и о стальной блохе.» Н. С. Лескова — «Русский фольклор. Материалы и исследования», М.—Л., 1956, стр. 125–126. В статье дан критический обзор литературы о фольклорных источниках рассказа и предложены сопоставления его с народными сказами и легендами об атамане Платове).
Рецензенты отдельного издания «Левши» поняли предисловие к рассказу буквально. Так, рецензент журнала «Дело» писал: «Авторское участие г. Лескова… в «сказе» ограничивается простым стенографированием»; рецензент «Отечественных записок» полагал, что Лесков пересказал «давно всем известную сказку о стальной блохе». Ввиду таких отзывов Лесков в заметке «О русском левше (Литературное объяснение)» «разоблачил» свое предисловие как литературный прием. Здесь он пишет:
«Все, что есть чисто народногов «Сказе о тульском левше и о стальной блохе», заключается в следующей шутке или прибаутке: «англичане из стали блоху сделали, а наши туляки ее подковали да им назад отослали». Более ничего нет «о блохе», а о «левше», как о герое всей истории и о выразителе русского народа, нет никаких народных сказов, и я считаю невозможным, что об нем кто-нибудь «давно слышал», потому что, — приходится признаться, — я весь этот рассказ сочинилв мае месяце прошлого года, и левшаесть лицо мною выдуманное. Что же касается самой подкованной туляками английской блохи, то это совсем не легенда, а коротенькая шутка или прибаутка, вроде «немецкой обезьяны», которую «немец выдумал, да она садиться не могла (все прыгала), а московский меховщик взял да ей хвост пришил, — она и села».
В этой обезьяне и в блохе даже одна и та же идея и один и тот же тон, в котором похвальбы, может быть, гораздо менее, чем мягкой иронии над своею способностью усовершенствовать всякую заморскую хитрость» («Новое время», 1882, № 2256 от 11 июня, стр. 2).
О «выдуманности» «Левши» Лесков и впоследствии настойчиво сообщал своим читателям: и в рассказе «Старинные психопаты» (1885; см. наст. том, стр. 449), и в заметке «Об Иродовой темнице» («Новое время», 1889, № 4962, стр. 3), — а в Собрании сочинений он исключил предисловие, поведшее к недоразумению.
26 октября 1881 года Лесков писал И. С. Аксакову: «Блоху» здесь очень заметили даже литературщики, но мне кажется, что его лучшая часть все-таки в конце — левша в Англии и его трагическая кончина» (Архив Пушкинского дома, фонд 3, опись 4, ед. хр. 337).
Печатные отзывы о «Левше» появились после выхода отдельного издания. Критика не оценила рассказ по достоинству. На отношение прогрессивной критики влияли и еще не разрушенная репутация Лескова как реакционного писателя, и то, что рассказ был помещен в славянофильском журнале. Самый жанр не вызывал сочувствия. Рецензент радикального журнала «Дело» писал: «В наше время, когда крепостное право отошло в область предания и чесать пяток на сон грядущий уже некому, подобные «сказы» могут оказать значительную услугу» («Дело», 1882, № 6, отд. II, стр. 101–102). В том же тоне пишет рецензент «Отечественных записок»: «… г. Лесков придумал развлечение — рассказывать сказки, или сказы, как он их (вероятно, для большей важности) называет» («Отечественные записки», 1882, № 6, отд. II, стр. 257).
Рецензент «Отечественных записок» воспринял «Левшу» как проявление идеологии славянофильского шовинизма. «Вы невольно думаете, — пишет он, — что если русские мастера, при необразованности, таковы, то что же из них выйдет, если им преподать из арифметики четыре правила сложения, и невольно парите высоко-высоко над Европой, превознося русские таланты и вернопреданность и припевая: аи люли — се тре жули!» Рецензент либеральной газеты «Голос» считает рассказ принадлежащим «к числу таких, где русский человек затыкает за пояс иностранца» («Голос», 1882, № 152, 8 июня). Напротив, рецензент реакционной газеты «Новое время» остался недоволен критикой русской действительности в «Левше». «Русский человек, — пишет он, — у себя дома превращается в существо низшего порядка. Гениальный «Левша» (читай: русский народ) преображается в забитого, безличного, чувствующего свое ничтожество рабочего, который безропотно идет своей серенькой, неприглядной полоской, не зная, куда его бросит горькая доля: под «куцапые пальцы» казака Платова, или «свалит его в участке на пол», а потом в больницу, «где неведомого сословия всех умирать принимают»… И в такой-то обстановке неведомо затеривается русский гений… «Левша», по рассказу г. Лескова, не только не разумеет ясно выгод своих, но и не очень чувствителен к варварскому обхождению с ним. Что вас возмущает в этом обхождении, то не возбуждает в «Левше» негодования, вызывая разве временами весьма слабый протест. Словом, совсем как подобает людям низшей, недоразвившейся породы… В конце концов удел «Левши» оказывается в безропотном подчинении всевозможным тяготам и насилиям. Не слишком ли уж отзывается пессимизмом такой вывод?» («Новое время», 1882, № 2224, 30 мая).
Ближе к пониманию идейных тенденций «Левши», в котором сказалась и вера в творческие силы русского народа и скорбь при виде его забитости, бесправия и невежества, — подошел рецензент либерального журнала «Вестник Европы», который писал; «… вся сказка как будто предназначена на поддержку теории г. Аксакова о сверхъестественных способностях нашего народа, не нуждающегося в западной цивилизации, — и вместе с тем заключает в себе весьма злую и меткую сатиру на эту же самую теорию» («Вестник Европы», 1882, № 7, обложка).
Своим критикам Лесков ответил в цитированной выше заметке «О русском левше»:
«Моя небольшая книжечка «о тульском левше и о стальной блохе» вызвала несколько литературных отзывов, из которых два убеждают меня в надобности сделать маленькое объяснение.
Говоря это, я разумею отзывы «Нового времени», которое нашло, что в моем рассказе народ несколько принижен, и отзыв «Голоса», которому кажется, что в этом рассказе народ очень польщен.
…Рецензент «Нового времени» замечает, что в левше я имел мысль вывести не одного человека, а что там, где стоит «левша», надо читать «русский народ».
Я не стану оспаривать, что такая обобщающая мысль действительно не чужда моему вымыслу, но не могу принять без возражения укоры за желание принизить русский народ или польстить ему.
Ни того, ни другого не было в моих намерениях, и я даже недоумеваю, из чего могли быть выведены такие крайне противоречивые заключения? Левша сметлив, переимчив, даже искусен, но он «расчет силы не знает, потому что в науках не зашелся и вместо четырех правил сложения из арифметики все бредет еще по псалтырю да по полусоннику. Он видит, как в Англии тому, кто трудится, — все абсолютные обстоятельства в жизни лучше открыты, но сам все-таки стремится к родине и все хочет два слова сказать государю о том, что не так делается, как надо, но это левше не удается, потому что его на парат роняют». В этом все дело.
