Минутка.Да нуте бо, бог з вами, какой я пан: я такой же, как и вы, русский человек.

Князев (презрительно). Ну врешь — такой же! — что у тебя на русской службе польская кость собачьим мясом обросла, так уж ты от этого и русским сделался! Впрочем, не русись: ты мне такой и нужен, какой ты есть! Где ума потребуется, там мы своего поищем; а ты ступай повсюду… бунтуй народ, мещан, особенно фабричных… Заслать людей, чтобы и малому и старому твердили, что Фирс Григорьич их отец, что он застоя их; он благодетель их и покровитель… Понимаешь? Сказать, что помните, мол, в прошлом году совсем было быть набору… а как министерский чиновник через наш город проехал да с Князевым повидался, — и набору, мол, конец. Ты все это должен помнить: сам ведь распускал. Теперь опять все это им напеть, да растолковать им, канальям, что я все могу сделать.

Минутка.Это… это что и толковать! Этому, чтоб вы знали, они и так все верят.

Князев.Знаю! И то… да! скажи, что опять в Петербурге про набор слышал… Это старо, да еще не изъездилось… Скажи и поприбавь, что я, освободившися теперь от молчановской опеки, не откажусь быть головою и… «его, мол, выберут». Это ничего, что не ты, а они выбирать будут — ты прямо говори, что выберут.

Минутка (смеясь). Быдло!.. Скот, скот… бараны… я про народ-то говорю: бараны!

Князев.Да; ступай и действуй смело, а я здесь кое о чем подумаю.

Минутка.Одно только, как бы это так получше, Фирс Григорьич, пустить, чтобы оно всюду прокатило?

Князев.Ну, об этом ты не заботься: у нас правда молчком лежит, а брехню пусти с уха на ухо, она пролетит с угла на угол. Ступай.

Минутка (порываясь к двери). Прощайте, до свиданья.

Князев.Да то еще… Да! Если что-нибудь тебе случится разузнать, что Ванюшка Молчанов неспокоен, что что-нибудь затевает…

Минутка.Та дать вам знать?

Князев.Да, ту ж минуту; ту ж секунду… Слышишь: ту ж секунду. Беги сюда хоть ночь, хоть за полночь… да не ломись двором, где люди видят, а оттуда, знаешь, с выгона подергай за веревку. Я сам тебя впущу в садовую калитку.

Минутка.Не учите… знаю.

Князев.Не дай зевка. Мне кажется, что он недаром что-то очень тих. (Про себя.)Черт знает… я бойких людей не люблю и очень тихих не люблю тоже. Не верю я тихим. (Минутке.)Не верю я тихим!

Минутка.Фирс Григорьич, не беспокойтесь! Кто тихо ходит, того чох выдаст… чох выдаст… хе-хе-хе, чох…

Князев.Ступай.

Минуткауходит.

Князев (один, медленно и с усталостию). Проклятая самая вещь чужие миллионы в руках держать: ладони сами словно клеем приклеиваются — все так и пристает к ним, так и пристает; а потом вот как поналипнет — и трудно приходится рассчитываться. Две недели! Что тут можно сделать из ничего в две недели? А не сделай, — бубновый туз тебе на спину и в каторгу. Гм! Но и еще и не в том дело, что в две недели, и не в том, что из «ничего»; а когда это? в какое время? когда я уязвлен, когда я умом помрачен и только мечтаю о сласти, когда все, наконец, уж так доведено, что Марине шагу ступить без меня невозможно… Сегодня ей уж последний удар нанесен: я вчера велел Дросиде, чтоб нынче выгнать их — и ее и мать, — если Марина еще ломаться будет. Теперь ей один выбор — идти со слепою матерью питаться желудьми или… прийти ко мне. (Глядя на часы.)Теперь девятый час в исходе… Непременно должна бы сейчас быть… Небось закутается… идет, словно земля под ней проваливается, и все плачет. Гм! (Подумав.)А я очень люблю иногда плачущих женщин… (Страстно.)У них в это время, когда они плачут, губы такие… жаркие и всё, как бабочка на булавке, трепещутся… Давно уж, давно я не целовал этакой! (Задумывается.). Изучились все, все уж и здешние-то приучились, как рыбы холодные на блесточку ходят, только блесточек заготавливай… Ах, эти блесточки, блесточки!.. Вот, черт возьми, вертись, как жид перед жолнером: то баба, то свое спасенье. (Садится к столу, на котором стоят книги законов.)Неужто же в самом деле ни ум, ни закон, ничто не поможет? Нет! чтоб выгонять вон из головы эту проклятую бабу, давай лучше законы читать стану. Теперь мода на законы пошла. Прежде была мода на возможность, а ныне на закон. (Раскрывает одну за другою несколько книг.)Что ж!.. Говорят, подьячий от закона питается: не утешит ли он и нас чем? (Читает.)«О фальшивых монетчиках». — Вот эта статья интересная. Только велика труппа требуется. (Ищет далее.)«О нарушении союза брачного». (Останавливается и несколько секунд читает.)Муж может потребовать жену к совместному сожительству… а чтобы он не потребовал… (С досадой.)Но это опять все про нее! про нее!.. (Оглядывается на дверь.)Однако что-то вот ее и нет. (Глядя в книгу.)«О расточительстве». Вот этим законом меня хорошо было с детства отчитывать. (Вздыхает и бросает книгу.)Все вздор! Есть только то, чего не надо; а за что зацепиться? на чем выскочить?.. На что стать да насмеяться этим и новым судам и новым людям, — того и нет!

Слышится стук в двери.

Ага, вот и она! (Откидывает крючок.)Одна?

Дросида (входя). Одна, родимый. Да и с кем же быть-то? Не с кем.

Князев.Как не с кем! Что такое?

Дросида.Да ведь ушла она, Марина-то, еще вчера ушла. Я думала, что ты уж знаешь, потому весь город знает. Я про то и идти и глаз тебе показать боялась, что ты, мол, этакой человек… гневен теперь…

Князев.Ты толком мне говори. Я твоей этой болтовни ничего не понимаю. Я дома сидел: ничего не слышал, а докладывать — кто мне смеет про эти глупости докладывать?

Дросида.А коли не знаешь, изволь, родимый, все расскажу. Я все ей баяла. Я говорю, ты вспомяни, Маринушка, что кто ведь был твоей застоей? Подумай, мол, что ты ведь мужняя жена, а муж твой есть убивец. Кто за тебя вступился? Фирс Григорьич. Кто мужа твоего по чести спровадил в Питер да еще и денег на разживу дал — кто? все же Фирс Григорьич. Кто этот домик-то, не домик, а хоромы добрые, тебе удержал, не дал твоему мужу прогусарить? — опять же Фирс Григорьич!

Князев.Ну!

Дросида.Да как же тебе, говорю, того не чувствовать? Ну, а она свое: я бы, говорит, от мужа и сама убегла, потому что он, всем известно, разбойник; а что хоромы, так это, говорит, ведь наши притоманные, свои хоромы: их Фирс Григорьич обманством выманил: говорил, чтоб только переписать за него, чтобы муж меня под дом денег занимать не заставлял; а нынче, видно, шутку эту в правду уж повернул. Так мне плевать, говорит, на эти и хоромы. Я, говорит, нужды не боюся, а уж тела своего не продаю. Дура ты, говорю ей, так же ведь с своим с разбойником-то жила и тело ему продавала. Ну, то, говорит, закон.

Князев.Скажите пожалуйста, и бабы про закон запели!

Дросида.Да, говорит, закон. Да что, мол, нам, нищим, закон! Хорошо в законе ходить, кому бог обужку дал, а у нас редкая-редкая, которая от Фирса Григорьича чем не пользовалась… Моя, говорю, дочь не хуже тебя была…

Князев.Ну, это ты проезжай мимо с своей дочерью.

Дросида.Не хуже тебя, говорю, Алена-то моя была, да за счастье даже это почитала. А она с этим харк мне в глаза да говорит: змея ты, да еще змеи хуже, потому и змея своих черев не ест, а ты к чему дочь устроила. Я уж тут-то не стерпела, да и говорю: ну, коли ты говоришь, что я свое дитя съела, то ты хуже меня будешь и свою мать съешь. Мне, говорю, от Фирса Григорьича такой приказ дан теперь, что если ты ноне своих капризов не переломишь да не пойдешь к нему, так замест того, чтобы он дом на тебя записал, вот тебе бог да порог: выходи вон отсюдова со своею матерью.

Князев.Ну и что ж она?.

Дросида.Что ж ей, бесчувственной, Фирс Григорьич! Она тому и рада словно. Прегордо плюнула еще, да и была такова. «Собирайся, маменька: наш дом-то не наш, говорит, вышел». Повязала узлы, да и след их таков.