Микки и миссис Ди – хорошие люди, отзывчивые люди, и, поделившись с ними подробностями сложившейся ситуации, она, Лайлани, не могла сослужить им худшей службы. Она словно проломила стену гостиной задним бортом самосвала и вывалила на пол несколько тонн свежего навоза. И не потому, что рассказала страшную, леденящую кровь историю. Просто они ничем не могли ей помочь. Лайлани лучше других знала, что поймана в капкан, открыть который никто не сможет, и, чтобы спастись и вырваться из капкана, она должна, образно говоря, отгрызть себе ногу, причем проделать это до своего дня рождения. Рассказав обо всем, она ничего для себя не выгадала, но оставила Микки и милейшую миссис Ди под большой, вонючей грудой дурных новостей, из-под которой им теперь надо выбираться, а потом отмываться от вони.

Добравшись до ступенек, на которых Синсемилла еще недавно сидела после лунного танца, Лайлани едва не обернулась, чтобы посмотреть на передвижной дом Дженевы, но все-таки переборола искушение. Она и так знала, что они наблюдают за ней, а радостный взмах рукой не поднял бы им настроение и они не отправились бы спать с улыбкой на устах.

Синсемилла оставила дверь на кухню открытой. Лайлани вошла в трейлер.

За время ее короткой прогулки дали свет. Зажглась подсветка настенных часов, пусть теперь они показывали неправильное время.

Несмотря на то что красная стрелка обегала циферблат ровно за минуту, поток времени, похоже, вливался в застывший пруд. Дом наполняла не только тишина, но и какое-то тревожное ожидание, словно оставалось совсем ничего до того момента, как какая-то дамба не выдержит напора и бушующая стихия снесет все на своем пути.

Доктор Дум в тот вечер отправился то ли в кино, то ли поужинать. А может, кого-то убить.

Когда-нибудь одна из будущих жертв, невосприимчивая к суховатому обаянию и обволакивающему сочувствию, неприятно удивит доктора. Чтобы нажать на спусковой крючок, особой физической силы не требуется.

Однако удача никогда не благоволила к Лайлани, поэтому она сильно сомневалась, что именно в эту ночь чей-то выстрел остановит его сердце. Нет, рано или поздно он вернется, пахнущий чужой смертью.

Из кухни она видела и столовую, и расположенную за ней, освещенную лампой гостиную. Матери не заметила, но это не означало, что той нет в гостиной. В столь поздний час раздирающие душу демоны и наркотики могли загнать Синсемиллу за диван или уложить в позе зародыша на пол в шкафу.

Естественно, внутренним убранством старый, полностью обставленный передвижной дом, сдаваемый в аренду на неделю, не мог сравниться с Виндзорским замком[39]. От давних протечек звукоизоляционные панели потолка пошли пятнами, которые отдаленно напоминали больших насекомых. От солнечного света занавески выгорели до оттенков, без сомнения, знакомых депрессивным больным из их снов. Пластиковая обивка стен, за долгие годы пропахшая сигаретным дымом, где отслоилась, где собралась гармошкой, где отклеилась. Обшарпанная, прижженная сигаретами, в царапинах мебель стояла на оранжевом ковре, ворсинки которого давно истерлись и вылезли, оставив основу.

В гостиной она Синсемиллу не нашла.

Шкаф у входной двери являл собой идеальное место для гоблинов, которые иногда срывались с цепи благодаря комплексному воздействию кислоты, мескаля и ангельской пыли. Если Синсемилла спряталась там, значит, гоблины съели ее так же аккуратно, как герцогиня могла бы съесть ложкой пудинг. Но в шкафу Лайлани обнаружила только пустые вешалки, которые закачались от дуновения воздуха, потревоженного открывшейся дверью.

Она ужасно не любила искать мать. Потому что никогда не знала, в каком состоянии найдет ее.

Иной раз на дорогую мамулю не хотелось и смотреть. Впрочем, Лайлани навидалась всякого. Она, конечно, не собиралась до конца жизни подтирать мочу и блевотину, но в этот вечер справилась бы и с этим, не добавив к уже вываленному на пол два наполовину переваренных куска яблочного пирога.

Кровь осложнила бы дело. До океанов крови не доходило, но даже малая толика страшила, прежде чем удавалось адекватно оценить ситуацию.

Сознательно Синсемилла никогда бы не покончила с собой. Она не ела красного мяса, курила исключительно травку, каждый день выпивала по десять стаканов минеральной воды из бутылок, чтобы очистить организм от токсинов, принимала двадцать семь таблеток и капсул витаминных добавок, проводила много времени, тревожась из-за глобального потепления. «Я прожила тридцать шесть лет, – говорила Синсемилла, – и собираюсь прожить еще пятьдесят или до момента, когда загрязнение окружающей среды человеком и нарастающая масса человечества приведут к резкому смещению земной оси, а это, в свою очередь, приведет к гибели девяноста девяти процентов всего живого, в зависимости от того, что наступит первым».

Отвергая самоубийство, Синсемилла тем не менее приветствовала само членовредительство, пусть и в скромных пределах. К своему телу она обращалась не чаще раза в месяц. Всегда стерилизовала скальпель пламенем свечи и протирала кожу спиртом. Делала надрез лишь после длительных размышлений.

Молясь, чтобы не пришлось иметь дело с чем-либо похуже блевотины, Лайлани заглянула в ванную. Маленькое, пахнущее плесенью помещение пустовало, и грязи в нем было не больше, чем в тот день, когда они въехали сюда.

Короткий коридор, обитый пластиком, три двери. Две спальни и чулан.

В чулане ни матери, ни блевотины, ни крови, ни потайного хода, ведущего в сказочное королевство, где все красивы, богаты и счастливы. Собственно, потайной ход Лайлани и не искала, логично предположив, что его там нет. В более юном возрасте она частенько надеялась найти секретную дверь в фантастические страны, но обычно ее ждало разочарование, вот Лайлани и решила: если такая дверь существует, пусть она сама ищет ее. И потом, будь этот чулан пересадочной станцией между Калифорнией и страной добрых волшебников, на полу обязательно валялись бы обертки от невиданных ею сортов шоколадных батончиков, брошенные путешествующими троллями, или, по крайней мере, там бы наложил кучку какой-нибудь эльф, но на полу не нашлось ничего экзотичнее дохлого таракана.

Оставались две двери, обе закрытые. Справа – в маленькую спальню, отведенную Лайлани. Прямо – в комнату, которую ее мать делила с Престоном.

Синсемилла с легкостью могла оказаться в комнате дочери. Она не уважала права людей на личные апартаменты, никогда не требовала себе такого права, возможно, потому, что наркотики выжгли в ее мозгу бескрайнюю пустыню, где она могла наслаждаться блаженным одиночеством, если оно ей требовалось.

Полоска света лежала на ковре под дверью, что вела в большую спальню. Из-под двери справа свет не пробивался.

Сие ничего не означало. Синсемилла любила сидеть одна в темноте, пытаясь наладить контакт с миром призраков или разговаривая сама с собой.

Лайлани прислушалась. Полная тишина пространства, время в котором остановилось, заполняла дом. Кровопускание, конечно, тихий процесс.

Несмотря на стремление ни в чем себя не ограничивать, Синсемилла допускала продезинфицированный скальпель только до своей левой руки. Причудливо связанные друг с другом шрамы – сложностью рисунок мог конкурировать с кружевами – украшали, или уродовали, в зависимости от вкуса человека в подобных вопросах, небольшой участок длиной в шесть и шириной в два дюйма. Гладкая, почти блестящая поверхность шрамов выделялась белизной на окружающей белой коже, контраст становился более явственным, если Синсемилла загорала.

Уйди из дома. Спи во дворе. Пусть доктор Дум займется уборкой, если возникнет такая необходимость.

Но, уйдя во двор, она бы сняла с себя ответственность. Именно так и поступила бы Синсемилла в аналогичной ситуации. А Лайлани, выбирая из многих возможных вариантов самый правильный и мудрый, всегда руководствовалась одним основополагающим принципом: делай то, чего бы никогда не сделала Синсемилла, и, скорее всего, все получится как надо, уж во всяком случае, ты будешь уверена, что сможешь вновь взглянуть на себя в зеркало и не умереть от стыда.