Мышь, конечно же, всегда жила в доме, предпочитая норку за стеной полю, в цветах спряталась только для того, чтобы прийти в себя от выпавших на ее долю испытаний и к ночи перебраться обратно в теплый особняк, куда не пускали кошек.

По мнению Ноя, в стремлении выпускать на свободу насекомых и прочую живность Рикстер исходил из того, что «Сьело Виста», несмотря на заботливый персонал и максимум удобств, не может считаться естественной средой обитания для любого живого существа.

Первые шестнадцать лет мальчик жил в большом мире, с отцом и матерью. Их убил пьяный водитель на Тихоокеанской береговой автостраде, в десяти минутах езды от дома. Только после той поездки они попали не домой, а в рай.

Дядя Рикстера стал исполнителем завещания и опекуном мальчика. К неудовольствию родственников, его тут же определили в «Сьело Висту». Он приехал, застенчивый, испуганный, молчаливый. А неделей позже стал спасителем насекомых и мышей.

– Я уже отпускал божью коровку, раз или два, но днем.

Подумав, что Рикстер немного боится ночи, Ной спросил:

– Ты хочешь, чтобы я вынес ее из дома и отпустил?

– Нет, благодарю. Я хочу посмотреть, как эта малышка полетит. Я посажу ее на розы. Они ей понравятся.

Прикрыв божью коровку ладонями и прижимая их к сердцу, шаркая ногами, он направился к холлу и парадной двери.

Ноги Ноя вдруг стали такими же тяжелыми, как у Рикстера, но он постарался не шаркать ими, преодолевая последние ярды до комнаты Лауры.

Освободитель божьих коровок крикнул ему вслед:

– Лаура этот день провела не здесь. Отправилась в одно из тех мест, где часто бывает.

Ной остановился.

– В какое именно?

– В то, где грустно, – не оглядываясь, ответил Рикстер.

В ее комнате, расположенной в конце коридора, не было и намека на то, что это больничная палата или даже номер санатория. Персидский ковер на полу, недорогой, но красивый, в сине-красно-зеленых узорах. Мебель не из пластика и металла, а из дерева цвета спелой вишни.

Освещала комнату лампа, стоявшая на тумбочке у кровати. Лаура жила одна, потому что не могла общаться с людьми.

Босоногая, в белых брюках из хлопчатобумажной ткани и розовой блузе, она лежала на смятом покрывале, головой на подушке, спиной к двери и лампе, лицом в тени. Не шевельнулась, когда он вошел, ничем не показала, что знает о его присутствии, когда он обошел кровать и встал рядом, глядя на нее.

Родная сестра, уже двадцатидевятилетняя, навсегда оставшаяся в его сердце ребенком. Он потерял ее, когда ей было двенадцать. До этого она была светом в окошке, единственным ярким пятном в семье, живущей в тени и кормящейся темнотой.

Прекрасная в двенадцать лет, и сейчас наполовину прекрасная, она лежала на левом боку, открыв взгляду Ноя правую половину лица, не тронутую насилием, которое разом изменило ее жизнь. Другая половина, вдавленная в подушку, являла собой жуткое зрелище: раздробленные кости, соединенные веревками шрамов.

Пусть лучший специалист по пластическим операциям не смог бы вернуть ей природную красоту, но привести лицо в более-менее пристойное состояние не составляло особого труда. Однако страховые компании отказываются оплачивать дорогие пластические операции, если повреждения мозга столь велики, что у пациента нет надежды на возвращение к нормальной жизни.

Как и предупреждал Рикстер, Лаура отправилась в одно из тех мест, куда другим хода нет. Не замечая, что происходит вокруг, она пристально смотрела в какой-то иной мир, мир воспоминаний или фантазии, словно наблюдала драму, видеть которую могла только она.

В другие дни она лежала, улыбаясь, глаза весело блестели, с губ иногда срывался радостный вскрик. Но сегодня она отправилась в грустное место, одно из худших среди неведомых земель, в которых могла бывать ее душа. Мокрое пятно на подушке, мокрая щека, слезинки, дрожащие на ресницах, новые слезы, струящиеся из карих глаз.

Ной позвал ее по имени, но Лаура, как он и ожидал, не отреагировала.

Прикоснулся ко лбу. Она не дернулась, даже не моргнула в ответ.

В отчаянии или в радости, пребывая в трансе, она полностью уходила из этого мира. И могла оставаться в таком состоянии пять-шесть часов, в редких случаях до десяти.

Выйдя из него, могла самостоятельно одеваться и есть, оставаясь при этом в полном недоумении, не понимая, что она делает и почему. В этом более нормальном состоянии Лаура иногда отзывалась на свое имя, хотя по большей части не знала, кто она… да ее это и не волновало.

Говорила она редко, никогда не узнавала Ноя. Если у нее и остались воспоминания о тех днях, когда она была нормальной девочкой, они мелкими фрагментами разлетелись по темной пустыне ее мозга, и она не могла собрать их воедино и восстановить, как невозможно собрать на берегу и восстановить из осколков ракушки, разбитые безжалостным прибоем.

Ной сел в кресло, откуда мог видеть ее неподвижный взгляд, редкое движение век, медленный, но нескончаемый поток слез.

И как ни тягостно было смотреть на Лауру, лежащую в трансе отчаяния, Ной благодарил судьбу, что его сестра не спустилась на более глубокий горизонт, куда иной раз попадала. Когда такое случалось, ее глаза, без единой слезинки, наполнялись ужасом, а страх прорезал уродливые морщины на сохранившейся половине лица.

– Прибыль от этого расследования позволит оплатить шесть месяцев твоего пребывания здесь, – сказал Ной. – Так что за первую половину следующего года мы можем не беспокоиться.

Он работал, чтобы обеспечить пребывание Лауры в этом пансионе. По этой же причине он жил в дешевой квартире, мотался на развалюхе, никуда не ездил отдыхать, покупал одежду на распродажах. Собственно, он и жил для того, чтобы Лаура ни в чем не знала нужды.

Если бы он взял на себя ответственность много лет тому назад, когда ей было двенадцать, а ему шестнадцать, если бы ему хватило смелости пойти против своей жалкой семьи и сделать то, что следовало, его сестру не избили бы и не оставили умирать. И ее жизнь не превратилась бы в череду кошмаров, перемежающихся периодами озадаченного спокойствия.

– Тебе бы понравилась Констанс Тейвнол, – продолжил Ной. – Если бы у тебя был шанс повзрослеть, думаю, ты бы во многом стала похожей на нее.

Приходя к Лауре, он подолгу разговаривал с ней. В трансе или нет, она никогда не реагировала, не давала знать, что понимает хоть одну фразу из его монолога. И, однако, он говорил, пока не иссякали слова, зачастую до тех пор, пока не пересыхало в горле.

Его не покидала убежденность, что на каком-то глубоком, загадочном уровне, пусть все указывало на обратное, он устанавливал с ней связь. Его настойчивость мотивировалась чувством, более отчаянным, чем надежда, верой, которая иной раз и ему казалась смешной, но он тем не менее не отступался. Он не мог не верить, что Бог существует, что Он любит Лауру, что Он не позволяет ей страдать в абсолютной изоляции, что Его стараниями голос Ноя и смысл произносимых им слов достигают закрытой от всех души Лауры и дарят ей утешение.

Чтобы нести эту ношу каждый день, чтобы дышать под ее весом каждую ночь, Ной Фаррел крепко держался за идею, что его служение Лауре позволит ему спасти свою собственную душу. Надежда на искупление была единственной пищей, которую получала его душа, возможность спасения души орошала пустыню его сердца.

Ричард Велнод не мог освободить себя, зато освобождал мышей и мотыльков. Ной не мог освободить ни себя, ни свою сестру, ему не оставалось ничего другого, как довольствоваться надеждой, что его голос, словно тряпка, стирающая сажу с окна, может открыть путь слабому, но такому нужному свету в черные глубины, где пребывала Лаура.

Спеша покинуть автостоянку для сотрудников, боясь открытых пространств, огибая зону обслуживания для грузовиков, вбегая на площадку для частных автомобилей, куда трейлерам въезд запрещен, мальчик вроде бы слышит отдельные выстрелы. Но он в этом не уверен. Дыхание, со свистом вырывающееся из груди, стук подошв кроссовок при соприкосновении с асфальтом заглушают остальные звуки. Его овевает ветерок из пустыни, и почему-то в шелесте воздуха ему слышится гул давно высохшего моря.