Я не часто краснею, но последние мысли заставили меня вспыхнуть. Я взяла плащ, положила его на колени и села подальше от предательского зеркала. И приготовилась ждать.

Мне всегда нелегко давалось ожидание, и теперь я нетерпеливо ёрзала в кресле. Я чувствовала, что за мной незаметно наблюдают. Потребовалось всё самообладание, чтобы не схватить свечу и не начать заглядывать за занавеси и под кровать, не пытаться убедить себя, что я совершенно одна. И когда царапанье в дверь возвестило о приходе долгожданной Труды, я вздрогнула и даже тихо вскрикнула.

Труда сказала мне, что граф и графиня обедают и слуги так заняты, что она сможет незаметно вывести меня. Мы прошли по более узкому коридору и спустились по другой лестнице. Мне пришлось цепляться за перила, потому что лестница была очень крутой. Потом ещё один коридор, и через боковую дверь мы вышли в конюшенный двор.

В тени стоял человек, он сразу протянул вперёд руку. Света лампы было достаточно, чтобы я узнала кольцо полковника. Труда тут же исчезла, а я вслед за незнакомцем прошла вдоль нескольких небольших строений и через вторую дверь. За ней нас ждал небольшой закрытый экипаж, с плотно затянутыми занавесями.

Поездка показалась мне долгой; когда мы выезжали с графиней днём, нам не пришлось столько раз поворачивать. По звукам я пыталась угадать, когда мы пересечём рыночную площадь, но слышала только неясный шум, который ничего не говорил мне. Наконец экипаж остановился, дверь открыли, спустили ступеньки, и я вышла.

Здесь даже не зажгли фонаря. Всходила луна, но лучи её не достигали тени, в который мы стояли. Из тьмы появилась ещё одна фигура, рука скользнула мне под правую руку. Я вздрогнула и ахнула, на что мне ответил гневный шёпот, и невозможно было не узнать этот властный тон.

– Держитесь за меня, – приказал полковник. – Здесь нельзя зажигать свет.

Я подчинилась ему, и мы прошли по мощёной дорожке мимо тёмных кустарников. Новая дверь, чуть приоткрытая, и я внутри. Меня окружил запах лака и табачного дыма.

– Лестница, – снова тот же властный шёпот.

Я уже обнаружила это, больно ударившись пальцами ноги о первую ступеньку. Мы поднимались медленно, мне пришлось поверить, что мой проводник больше не даст мне споткнуться. Повернули, я увидела вверху еле заметный свет. Это позволило нам двинуться чуть быстрее.

Вскоре мы вышли в широкий коридор. Впереди стоял стол, на нём канделябр с четырьмя свечами, все свечи горели. Они освещали часового. Он смотрел прямо перед собой и был настолько неподвижен, что его легко было принять за деревянную игрушку, какие любят мальчики. Часовой даже не мигнул, когда полковник, не взглянув на него, открыл охраняемую дверь.

Внутри горел яркий свет, такой неожиданный, что я на мгновение ослепла. С плеч моих тут же сняли плащ, чему я обрадовалась, потому что в комнате было очень жарко, как будто я стояла прямо перед камином с ревущим пламенем.

– Графиня фон Харрач! – шёпотом объявил полковник Фенвик, однако голос его громом отозвался у меня в голове и в этой удушающе-жаркой комнате.

Ослеплённые глаза постепенно обретали зрение. Если мне казалось, что моя спальня в доме фон Црейбрюкенов очень большая и внушительная, то эта комната была вдвое больше и втрое величественнее. Да и занавеси здесь висели не выцветшие и мебель не старая.

Я стояла прямо перед большой кроватью с алым пологом, который теперь был откинут. Кровать стояла на помосте, на который вели две ступени, а между мной и основанием помоста проходили резные позолоченные перила, которые как бы подчёркивали значение того, кто находится в кровати, и необходимость оградить его от подчинённых.

Человек в кровати лежал, опираясь на груду подушек; едва я взглянула на него, как перестала замечать всё остальное. Меня привело сюда любопытство, но теперь нечто иное, более настойчивое и значительное, потянуло меня вперёд, пока мои руки не опустились на балюстраду. Я видела только человека, который смотрел на меня таким горящим требовательным взглядом, что я, даже если бы и захотела, не смогла бы отвести глаза.

Не знаю, что я ожидала увидеть, когда наконец предстала перед этим человеком, опозорившим мою семью, превратившим мою бабушку в строгую молчаливую сильную женщину. Немалым усилием воли я сдержала ужас – по крайней мере надеялась, что он не проявился внешне. Бабушка встретила смерть с безупречной репутацией, осанка её была осанкой победоносной королевы. А здесь я увидела развалину на месте некогда красивого и властного мужчины.

Половина лица его онемела, мышцы расслабились, один глаз почти закрылся, рот обвис. Из угла губ стекала слюна. На нём не было ночного чепца, и видно было, что волосы цвета подушки ещё густы. Тело его, одетое в роскошный алый халат, украшенный золотом, когда-то было, несомненно, очень сильным: теперь же под этим богатым одеянием скрывалась сморщенная плоть и торчащие кости; одеяние может солгать, показать, что человек ещё обладает властью в мире, но тело не лгало. Однако второй глаз, пристально смотревший на меня, блистал поразительными жизнелюбием и силой.

Медленно, словно преодолевая огромную тяжесть, человек поднял правую руку, лежавшую поверх обшитого мехом бархата, который покрывал его неподвижное тело. При виде этого движения, совершённого с бесконечными усилиями, моё первоначальное настроение изменилось. Я поняла, что хочу помочь ему. Но в то же время я чувствовала, что в нём живут решимость и стремление к независимости, которые всегда характеризовали и бабушку. Всё, что осталось в его распадающемся теле, он будет использовать до конца.

Меня крепко взяли за руку. Полковник потянул меня от подножия этой кровати-трона и подвёл сбоку, где я встала близко к дедушке, насколько позволяла ширина кровати. Я по-прежнему видела его живой глаз: с прежней медленной силой, с какой поднимал руку, он повернул голову на подушке, чтобы посмотреть на моё приближение.

Губы его шевельнулись, чуть изогнулись на живой стороне лица. С огромными усилиями он пытался заговорить. Но не раздалось ни звука. Словно по сигналу, полковник начал действовать. Он выпустил мою руку, положил на кровать блокнот на подставке и вложил в пальцы поднятой руки ручку.

Рука дёрнулась, перо задвигалось, оставляя за собой кривую линию. Как только рука остановилась, полковник взял блокнот, вырвал верхний листок и положил блокнот назад. Страницу протянул мне, а яростный требовательный глаз мигнул, освобождая меня от своего удерживающего взгляда.

Я обнаружила, что хотя слова и были написаны криво, их вполне можно разобрать. Написано было по-английски; может, он считал, что я знаю только этот язык.

– Лидия… – я не отдавала себе отчёта, что читаю вслух. – Всегда… Лидия… больше никого… клятва держала меня здесь… но всегда Лидия…

Я вспомнила листок, который нашла рядом с ожерельем: там это имя повторялось с такой силой, что перо прорвало бумагу. Это не ложь. К своему удивлению, я поняла, что у меня на глаза навернулись слёзы.

Возможно, циник скажет, что сейчас курфюрст Иоахим испытывал другие чувства, чем в дни своего правления, что тогда он воспринимал свой «долг» философски и не сопротивляясь. Да, циник мог бы в это поверить. Но я, видя, с каким трудом он пишет, встречая взгляд его единственного глаза, – я не верила.

Он снова начал писать, с теми же болезненными усилиями. Полковник взял второй листок и протянул мне.

Я ответила на вопрос.

– Мой отец погиб, сражаясь за родину.

Глаз закрылся, губы снова напряглись, пытаясь произнести слово. Выражение упрямой решительности не покидало это изуродованное лицо. Он снова посмотрел на меня, и я почувствовала, что меня взвешивают, оценивают. Потом он написал:

Ручка выпала из его пальцев, полковник стремительно подошёл и снова вставил её. Но курфюрст ничего не добавил к написанному, он просто смотрел на меня оценивающим взглядом, изучал моё лицо так напряжённо, что я почувствовала, словно он свободно читает мои мысли, хорошие и плохие, добрые и злые. Я никогда не подвергалась такому испытанию, я бы даже не поверила раньше, что взгляд единственного глаза может быть таким многозначительным.