Одет он был примерно так же, как и все прочие мужчины в деревне, только у него не было за поясом ножа для охоты.

Падение его особо не расстроило. Он, кажется, вообще никогда не расстраивался, даже в тот раз, когда в начале прошлой зимы пара остряков бросила его в утиный пруд, который уже затягивало льдом. Квакер вместо того, чтобы утонуть или замерзнуть — чего, вероятно, и добивались, — просто вынырнул на поверхность, проломив тонкий лед своей башкой, и каким-то образом добрался до берега. Там он вылез из водоема и заковылял прочь.

Молодым людям надоело смотреть на Квакера, и потому они направились в таверну.

Солнце уже почти коснулось окоема, заливая изобильные поля позднего лета золотым и алым.

В этом свете Квакер прошел по улице, перебрался через невысокую стену и зашагал в небольшой лесок. Там, прямо за деревней, находилась лачуга его матери.

Это жилище представляло собой мрачную картину: покосившиеся стены, дырявая крыша, клочок огорода, где, быть может, росли и фасоль, и лук, но явно заглушаемые рядами колючих сорняков. Господствовало надо всем этим сухое фруктовое дерево.

Квакер на мгновение задержался у входа, внимая жалобной песне об утраченной любви, которую его мать пела бесцветным голосом. Еще он слышал, как горшок живой воды стукается о чашку — раз, и еще раз, и через некоторый промежуток времени — еще и еще.

Небо за темным лесом сделалось пурпурно-багровым.

— Зиндер, — дрожащим голосом позвала мать, — это ты?

— Да, мама, — отозвался Квакер — или, точнее, Зиндер, поскольку именно таким было его имя.

Издаваемые Зиндером звуки можно было принять за кваканье, но женщина в хижине, судя по всему, привыкла к ним и понимала сына.

Потому она стала его ругать.

— Чтоб на тебя небо упало, скотина паршивая! Зачем ты здесь? Я день за днем надеюсь, что ты потеряешься, или шею себе свернешь, или медведь тебя сожрет, что ты никогда больше не вернешься! А ты каждый раз припираешься! Я жду самого Великого Охотника. Если он застанет тебя здесь, он уйдет — он тебя видеть не может, как и я! Подумать только, как бы я жила, если бы не ты!

Великий Охотник был одним из самых важных людей в деревне, о чем можно догадаться, исходя из его прозвища. Как-то слабо верилось, что он заглянет в эту лачугу, но всякое бывает.

Квакер вошел внутрь и, пошатываясь, пробрался в свое укрытие за печкой.

Там были свалены чурбаки, и висела старая волчья шкура. В это время суток в его углу было непроглядно темно, поскольку туда не попадали ни блики огня из печи, ни солнечные лучи, что могли бы пробраться через дверной проем или окно. С того момента, как Квакер — Зиндер — оказывался в «пещере», образованной волчьей шкурой и чурбаками, и до тех пор, пока он вел себя тихо, никто и не догадался бы, что там кто-то есть.

Еды у Квакера не было. Мать, как обычно, забыла оставить для него на полу, у грязной, кишащей блохами рогожи, служившей ему постелью, корку хлеба или кусок сыра.

Большой желтый огарок освещал центральную часть лачуги. Но в укрытие Зиндера этот свет не попадал. А самому ему нечего было зажечь. В его «пещере» было абсолютно пусто. Зиндер не имел никакого имущества, если не считать рогожи.

Он тихо уселся на землю.

Снаружи, во внешнем мире лачуги — в деревне, на земле, — окончательно угасла вечерняя заря. Все сделалось синим, потом фиолетовым, затем серым и наконец черным. Через щелку между чурбаками Зиндер видел мерцание серебряных звезд в небе.

Сегодня ночью мать не зажгла свечу, даже в честь ожидаемого ею Великого Охотника. Она пила и вздыхала, вздыхала и пила, и тянула свои сердитые унылые песни. В конце концов она уснула, но и храп ее звучал сердито и уныло. Тогда Зиндер улегся на циновку.

И рассмеялся.

Вся деревня, не считая мужчин в таверне и странного незасыпающего младенца, уснула вскоре после восхода луны.

Именно в это время Зиндер обычно просыпался.

Каждый вечер он с нетерпением ждал этого момента; днем ему было достаточно интересно, когда он бродил по окрестностям и смотрел, что нужно сделать. Нападения и издевательские шутки односельчан, не говоря уже о ругательствах, его не волновали. И даже брань матери не причиняла ему вреда и скатывалась с него, как с гуся вода. Навредить Зиндеру было невозможно.

Ночь для него была самым любимым временем.

Сначала Зиндер очень осторожно, с ловкостью, отработанной долгой практикой — поскольку делалось это им осознанно, начиная с четырех лет, — извлек себя из своего внешнего тела. Если бы кто-то это видел — но никто не видел, да и не должен был, — то решил бы, что из груди Зиндера выходит его душа или призрак.

Один Зиндер встал, другой остался лежать с закрытыми глазами и губами, растянутыми в улыбке. Бодрствующий Зиндер был шестнадцатилетним юношей, высоким, стройным и сильным, с энергичным лицом и серьезными синими глазами. Его волосы, черные, как ночь, водопадом струились до самого пояса. На нем было прекрасное, как и он сам, одеяние цвета сумерек, луны и ночи.

Выйдя из своей внешней оболочки, Зиндер наклонился и дружески прикоснулся к ней, убрав редкие волосы со лба. Синяк, оставленный комом земли, тут же исчез. (Он в любом случае быстро прошел бы, просто Зиндер ускорил заживление.) Потом Зиндер вошел в комнату, где в кресле, открыв рот, храпела его мать.

Он провел пальцами по ее лицу, старательно убирая часть напряжения и злобы, словно стирал их тряпкой. Мать вздохнула во сне, перестала храпеть и задышала легче. Потом он постучал костяшками пальцев по пустому горшку с живой водой. Горшок тут же наполнился чистой водой — волшебной. Хотя она имела вкус спиртного и давала веселье, она не причиняла никакого вреда тому, кто ее пил. После этого Зиндер отворил буфет и стал смотреть на пустые полки до тех пор, пока там не появились маленькая буханка, ломоть сыра и кусок мяса. Он закрыл дверцы.

Выйдя из лачуги, Зиндер огляделся по сторонам и отдал повеление буйным сорнякам в огороде. Они начали меняться, под колючими листьями появились ягоды. Засохшее дерево тоже возвращалось к жизни.

Тут из-за деревьев выпрыгнул дикий кролик и остановился на краю огорода, уставившись на Зиндера. Зиндер тихонько свистнул. Кролик ринулся прямиком к нему и без малейших колебаний заскочил к Зиндеру на руки. Тот погладил зверька, в точности так же, как перед этим гладил лицо матери. Этим жестом он давал защиту от ночи и от хищников. Серый мех кролика пах грибами и травой.

Когда кролик снова умчался прочь, Зиндер занялся крышей лачуги. Конечно же, он не стал на нее карабкаться. Он полетел. Крылья, выросшие у него за спиной, были черными, как и его волосы, но имели бархатное оперение огромного ворона. Они медленно, размеренно вздымались, пока Зиндер сидел на крыше, заменяя силой мысли разбитую черепицу и свалявшуюся солому, пока дела не стали обстоять лучше, хотя и не настолько, чтобы кто-то заподозрил воздействие сверхъестественного. Иначе его жалкую, никчемную, глупую мать обвинят в том, что она ведьма.

Зиндеру было жаль, что его мать находится в таком состоянии и поэтому не может принять у себя Великого Охотника. С крыши Зиндер видел, как тот идет домой по тропке между полями, неся добычу. Зиндер, впрочем, подбросил ему ненавязчивую мысль… Может, завтра Охотник заглянет? Зиндер знал, что мать обрадуется и вреда от этого никому не будет. Единственной причиной, по которой Охотник вообще наведывался в эту лачугу, было то, что он смутно ощущал здесь присутствие какого-то колдовства. И, сам того не осознавая, Охотник начал верить, что это мать Зиндера неким образом является волшебной. Кроме того, ему нравилась зачарованная живая вода. Он знал, что в таверне ничего подобного не наливают.

Луна той ночью была красивой и круглой, цвета слоновой кости. Но отправляться в небо было рано. Это деревня Зиндера, и у него там кое-какие дела.

Сначала он пролетел над домом старухи с козой. Нынешним вечером, когда они тащились мимо, Зиндер заметил, что козе нездоровится. Зиндер знал, что старуха не проживет без молока козы и ее шерсти. Хозяйка вычесывала козу во время линьки, затем пряла и ткала одеяла.