Переход по южному Цайдаму. Передневав на ключах Ара-толай, мы наняли у кочевавших по соседству монголов пять вьючных верблюдов, взамен прежних яков, и пошли к хырме Дзун-засак. Путь наш теперь, на протяжении 180 верст, должен был лежать прямо на восток, в недальнем расстоянии от гор тибетской окраины, окаймленной, как и прежде, широкой и бесплодной покатой на север полосой. Общий же характер собственно Цайдамской равнины был здесь одинаков с тем, какой мы встретили ранее на Баян-голе и вообще в южном Цайдаме. Почва состояла из соленой лёссовой глины, взъерошенной, словно паханое поле, и поросшей более или менее густо кустами хармыка и тамариска; реже встречаются здесь сугак (lycium) и кендырь (apocinum venetum?); на ключевых и болотных местах изобилен тростник. Но и эта злосчастная растительность покрывает лишь неширокую полосу, по которой вьется караванная дорога. Невдалеке от нее к северу виднеются совершенно голые, словно снег или лед на солнце, блестящие солончаки, занимающие обширное пространство по низовьям Баян-гола и Найджин-гола, вероятно, далеко также протянувшиеся и к западу. Здесь испарились последние остатки того обширного озера или даже внутреннего моря, которое, сравнительно еще недавно, наполняло весь южный Цайдам, и выравняло эту площадь в одинаковую абсолютную высоту 9 200 футов( 122).

Как бедна флора южного Цайдама, так бедна и фауна. Из зверей здесь живут: зайцы, лисицы, волки — все в достаточном количестве; изредка попадаются хара-сульты; осенью, на ягоды хармыка, приходят из Тибета медведи. Из птиц оседло живут: фазаны (Phasianus vlangalii), саксаульная сойка (Podoces hendersoni), вороны (Corvus corax), жаворонки (Alaudula cheleensis), [454]— Rhopophilus deserti; изредка попадаются пустынные синички (Leptopoecile sophiae); зимуют в большом числе горихвостки (Ruticilla erythrogastra) и Carpodacus rubicilla. Весной и осенью прибавляются утки, гуси и другие пролетные птицы, но, вероятно, также не в обилии.

На переход от урочища Ара-толай до хырмы Дзун-засак мы употребили десять дней; шли не спеша, так как иначе нельзя делать подробных наблюдений. На ключевых болотах, попадавшихся сравнительно изредка, мы встречали местами стойбища монголов. Их юрты всегда были запрятаны в зарослях тамариска, с целью укрыться от разбойников-оронгын; некоторые пастбища были покинуты за неимением корма. Вообще теперь вся трава и даже тростник, растущие здесь только по болотам, большей частью были выбиты скотом, так что местные стада, вероятно, лишь с трудом могли прокормиться до новой зелени. А это показывает, что большого количества скота держать здесь невозможно. Не может, следовательно, умножиться значительно и население Цайдама.

Окраиние тибетские горы все время тянулись невдалеке вправо от нас; по ним, да изредка по солнцу, только и можно было ориентироваться при съемке местности. Скучная эта работа, к счастью, на время кончилась по прибытии нашем на Номохун-гол. Здесь линия нового пути соединилась с прежней дорогой; ошибка вышла сравнительно небольшая — всего на 20 верст не сомкнулись мои маршруты.

Погода теперь, т. е. в последней трети января, стояла большей частью облачная, притом днем было довольно тепло, в особенности при безветрии; по ночам же выпадали значительные (до –20,2°) морозы. Сильно сухая атмосфера почти постоянно была наполнена пылью, словно дымом или туманом. Над Тибетом обыкновенно виднелись тучи, но в Цайдаме снег не падал; бурь также не было, хотя днем, да и ночью нередко дули преимущественно западные ветры.

Неприятности нашего вожака. На следующем переходе, за Номохун-голом, мы расположились бивуаком возле стойбища матери нашего проводника Дадая. Последний в это время ехал где-то позади. Не видя своего возлюбленного сына, о котором слышала, что идет с нами, мать бросилась к нам с расспросами: где он и жив ли? Затем, получив успокоительный ответ, тотчас же спросила: не отпустил ли Дадай себе длинных волос, какие носят тибетцы? Вероятно, в подобном вольничаньи наш вожак был замечен и в прежние свои хождения в Тибет. Не успели мы еще ответить на последний вопрос, как подъехал сам Дадай и, — о ужас! — оказался с длиннейшими волосами. Тотчас же мать осыпала своего сына упреками и повела в юрту, откуда через час Дадай явился к нам гладко выбритым, только с косой на затылке. Но тут нашего вожака постигла новая беда. Оказалось, что перед отъездом в Тибет он искусил одну из знакомых девиц, на которой обещал жениться по возвращении из путешествия. Теперь прежняя любовь охладела, но невеста приехала в сопровождении своего брата и еще какой-то старухи. Сообща они набросились на Дадая, требуя исполнения его обещания, т. е. немедленной свадьбы. Главной приманкой в данном случае служили те 40 лан серебра, которые вожак должен был от нас получить. Бедный Дадай, еще не опомнившийся от маменькиной на словах и на деле головомойки, совсем растерялся и только с помощью казаков кое-как увернулся на время от своей назойливой невесты.

Прибытие в хырму Дзун-засак. Совершив еще два небольших перехода, мы прибыли 31 января 1880 года к хырме Дзун-засак, от которой четыре с половиной месяца тому назад отправились в Тибет. В течение этого времени мы прошли взад и вперед 1 700 верст. Из 34 взятых тогда верблюдов теперь вернулись только 13, остальные погибли от трудностей пути. Мы сами хотя счастливо вынесли эти трудности, но чувствовали себя истомленными и недобром поминали тибетские пустыни.

[455]

Продолжая, по раз принятому хронологическому порядку, повествовать о ходе экспедиции, следует прежде всего сказать, что возвращением из Тибета закончился второй период нашего путешествия. Намечавшийся район будущих исследований должен был обнимать местности уж не столь дикие, хотя все-таки весьма малоизвестные и лежащие большей частью вне культурных районов китайского государства. Впрочем, теперь, в третий период путешествия, нам приходилось более, чем до сих пор, сталкиваться с местным населением — китайским и инородческим. Но, как и прежде, главным предметом наших занятий оставались исследования физико-географические и естественно-исторические, с уделением этнографическому отделу настолько, насколько возможно то было при исключительности нашего положения и при обширности других научных работ.

Стоянка у Дзун-засака. Двухдневная стоянка возле хырмы Дзун-засак посвящена была просушке и окончательной укладке собранных в Тибете звериных шкур, закупке баранов для продовольствия, найму вьючных верблюдов на дальнейший путь; наконец, получению серебра и вещей, оставленных прошлой осенью на хранение у Камбы-ламы и князей Барун-засака и Дзун-засака. Как серебро, так и вещи наши сохранились в целости, за что Камбы-лама и оба князя получили подарки. При этом Дзун-засак уверял нас, что нынешней зимой, как некогда в зиму 1872/73 г., разбойники-оронгыны не грабили в его хошуне из опасения украсть вещи, оставленные русскими. Относительно же проводника, прогнанного нами из гор Куку-шили и возвратившегося в Цайдам, князь говорил, что он никак не ожидал подобного поведения от этого монгола и тогда же велел его наказать. Конечно, такое объяснение было выдумкой, но для нас теперь это явилось безразличным( 123). Гораздо неприятней была история с письмами, которые перед уходом в Тибет прошлой осенью я передал Дзун-засаку с просьбой отослать их на Куку-нор и далее, в Синин, для отправления в Пекин нашему посольству. В письмах этих излагалось о пройденном нами пути от оазиса Са-чжеу в южный Цайдам и о будущих моих предположениях. Для большей вероятности дальнейшей отправки своих писем я послал вместе с ними револьвер в подарок кукунорскому правителю (тосолакчи) и был вполне убежден, что месяца через два, или даже скорей, о нас будут знать в Пекине, а затем и в России. Но вышло совсем не так. Были или не были отправлены письма из Куку-нора в Синин и кто виноват в дальнейшей их задержке, — мы достоверно не узнали. Только теперь Дзун-засак передал обратно мои писания, с уверением, что они возвращены из Синина по приказанию тамошнего амбаня (губернатора), не пожелавшего направить эту корреспонденцию в Пекин. Там о нас долго не имели никаких сведений, и это обстоятельство породила ложные слухи о нашей погибели в пустынях Тибета( 124).