Стоя на тесной верхней площадке и осторожно опираясь на шаткие перила с пят­нами птичьего помета, я впитывал каж­дую деталь, которую ухватывали не только глаза, но и все мои прочие чувства, жадно наполняя себя тем, что представля­лось в детских мечтах много лет, для чего уже тогда было уготовано во мне особое место, но что лишь сейчас впервые проникало в меня в реальности. Я завершал в себе что‑то давно исподволь ждавшее завершения, чтобы приступить к уже подпиравше­му, но еще неведомому мне новому.

Происходившая внутри меня химическая реакция была почти ощутима физически, так что вниз я слезал в каком‑то полу­пьяном состоянии, которое, однако, не прибави­ло мне лихости–удали, а, наоборот, заставило опасливо пробовать каждую прогнив­шую деревяшку, перед тем как поставить на нее ногу. Я забеременел чем‑то, что нужно было в первый момент охранять от встрясок или падения.

Ночевать мы с Маркычем отправились на один из островов напротив деревни. Улеглись там без палатки на поживу ко­марам, обезумевшим от неверия, что в этом голодном летнем безлюдье нашлись наконец два дурака, добровольно отдав­шихся им на растерзание.

Ночью вдруг задуло, и не успели мы облегченно вздохнуть; избавившись от назой­ливо звенящих кровопийц, как за­сверкали молнии и полил такой дождь, что нам при­шлось вскочить, втащить лодку на берег, перевернуть ее вверх дном и забраться под нее, как под крышу, спасаясь от неопасного, но все же неуютного, черного, ночного ливня, которым хлестал в темноте при всполохах молний ураганный ветер.

Проснувшись утром, ничего не понимая в первый момент от полнейшей темноты и лишь потом сообразив, что мы под лодкой, я выбрался из‑под этой скорлупки, слов­но вылупившийся из яйца птенец, и, оглядевшись по сторонам на белый свет, сразу понял, что что‑то в этом моем новом мире не так. Все вокруг то же, но все другое. Еще подумал тогда, не во мне ли самом изменения (так бывает, когда вдруг видишь все вокруг в новом свете, ищешь перемены снаружи, а они вну­три). Но в следующее мгновение обожгло: не было Вышки. Я вдруг понял, что значит «не верить собствен­ным глазам».

Просмотрел силуэт деревенских крыш еще раз. Потом опять в другом направле­нии. Вышки не было. Она дождалась меня вчера, но рухнула этой ночью во время грозы.

Мы поплыли на берег, и я посидел на разваленных в беспорядке серых бревнах, наблюдая, как невзрачный мужичонка, воровато озираясь, бочком, словно паучок, начал перетаскивать обломки государственной собственности в свой огород на лич­ные дрова. Я повздыхал и вытащил из бревна на память огромный кованый гвоздь.

Поэтому я и плыл в лодке грустный и счастливый, размышляя в свои семнадцать лет о вечном и бренном и строгая иво­вую ветку. И вот точно так же, как на крыльце в Павловке, у меня вдруг из этой ветки получился чижик. И само собой воз­никло ощу­щение, что он и есть мой секретный ключ к чему‑то важному и что на нем нужно ла­конично выразить самое глав­ное.

Я поделился этим с Маркычем, ощущение счастья распирало нас обоих, он меня понял, поэтому, посоветовавшись, мы решили, что я должен вырезать на чижике: «МИР. ТРУД. МАИ».

Я сначала вырезал слово «МИР». Хорошее слово и легко режется. Потом слово «МАЙ». Тоже хорошее слово и тоже резать легко; даже легче, чем «МИР», потому что нет круглого «Р». Слово «ТРУД» показалось мне слишком длинным и слишком трудным для резни. Поэтому я предложил вместо него вырезать самое распростра­ненное слово из трех букв. Не в матерном, а в позитивном, вселенски–утверждаю­щем значении. В конце концов, в основе всего вечного и сокровенного у всех народов всегда лежат фаллические ассоциации, а как символ труда оно и того лучше.

Оставалась еще четвертая сторона, на которой я, в ознаменование явно ощущаю­щегося Начала Чего‑то, вырезал рим­скую единицу, как и положено на настоящем чи­жике.

Маркыч одобрил мое творчество, перестал грести, мы сказали полагающиеся слу­чаю слова и торжественно предали наш символический чижик волнам на счастье всех народов и поколений…

Но на крыльце в Павловке я вырезал тогда не символический, а просто чижик. И в ответ на Димин вопрос, чем же мы здесь будем заниматься три дня, я, все еще про­должая строгать, сказал:

— В чижа будем играть.

Рассмотрев мой чижик, молчаливый, степенный дембель Петя вынул окурок и, по­качав головой, сплюнул, с безропотной покорностью судьбе утвердив:

― Совсем офигели… Ну что же делать, пошли играть.

Два из трех дней практики, буквально от темна до темна мы с маниакальным вдохновением играли в Павловке в чижа. Пришлось объяснить правила Диме, ни­когда не игравшему в чижика ни в своем привилегированном детстве, ни в олимпийс­ких тренировочных лагерях сборной СССР; поспорить немного с Хатом, который со своим сержантским опытом деда–старослужащего смешливо пытался внести в игру какие‑то новопридуманные правила, предоставляющие неоправданные льготы умудренным жизнью дембелям, но все предварительное утряслось очень быстро.

Я не знаю, какие азартные игры («на человека») существуют в зонах, но мне поче­му‑то кажется, что в чижа мы играли, как обреченные смертники. Было в этом что‑то полностью отрешенное и от оставленного за пределами АБС привычного «гра­жданского» мира, и от самой физиологии растений, ради которой мы в эту Павловку приехали, и даже от традицион­ных мыслей о девушках и дружной конспиративной вечерней выпивке. Игра в чижа была эйфорией, самодостаточным та­инством и буй­ством, не требовавшим дополнительных раскрасок или подсветок.

Мы играли часами, охваченные неожиданно прорвавшимся мальчишеским поры­вом, лишь поочередно отбегая в стоя­щий недалеко под елками сортир, на стенах ко­торого год за годом, поверх друг друга, накапливались сакраментальные откровения газетных заголовков: «Где злоба дня сплавлена с вечностью», «Наш ответ рабам диет», «Я сам!», «Ничто не остановит поиск радости!», «Дал ли разрешение Моссо­вет?», «О личном вкладе», «Все, что есть во мне, ― ваше» и проч.

Уже совсем ввечеру, напрыгавшись в чижа до обессиленного одурения и обдумы­вая, что же делать с необходимыми от­четами по практике и с описаниями экспери­ментов, старательно заложенных нашими девчонками, мы от безысходности выпили всю хлорофилловку ― слили втихую в лаборатории спирт с вытяжкой хлорофилла из экспериментальных проби­рок, долив туда вместо спирта воды; идиоты… Не по­мню как, но эксперименты состоялись и практику по ФР мы сдали…

Через десять лет мы со Славкой ― моим коллегой по кафедре, работали летом на АБС, он ― начальником, а я ― парт­оргом практики. Мы блюли там железную дис­циплину, объясняя студентам, что пропуск лабораторного занятия по ботани­ке или физиологии растений ― последний смертный грех, который человек может принять на свою обреченную душу перед окончательным и уже безвозвратным падением. Безжалостно пресекали попытки вечерних бдений с невинным сту­денческим выпиво­ном и, вообще, олицетворяли собой унтер–пришибеевщину с душевно–интеллекту­альным уклоном, не­зыблемый порядок и железную самодисциплину.

Заранее распределяя роли («хороший мент ― плохой мент»), мы устраивали полу­тора сотням студентов публичные разборки на утренних линейках, раздавая прови­нившимся наряды по уборке территории, прополке крапивы, выгрузке му­сора из ба­ков и т. д. Я приходил на эти линейки со своими группами после утренних орнитоло­гических экскурсий, с би­ноклем, в камуфлированной куртке и смотрел на ряды сту­денчества подчеркнуто строгим взором. Цирк.

Поздними вечерами, завершив очередной трудовой день во славу Полевой Прак­тики, мы, когда не было чаев и посиде­лок с гитарой, играли со Славкой свою беско­нечную (на всю практику) партию в пинг–понг, записывая тысячный счет ка­рандашом на краю теннисного стола.

Как‑то за одну неделю набралось особенно много всего. Студентка, спрыгивая но­чью с забора, пропорола ногу ржавым гвоздем и не могла ходить (мальчишки устрои­ли турнир за право носить ее в столовую). Потом второкурсник–шалопай не вписал­ся в темноте в дверной проем, разбив себе башку о косяк. Потом трое местных обсу­ждали что‑то ночью с тремя на­шими (рваная рана кастетом)… Потом ботаники во время сбора гербария нашли на тропинке в лесочке труп мужчины средних лет. (При­бежали с трясущимися губами; вызвали «скорую», «скорая» приехала, констатирова­ла смерть, но не за­брала. Забирать должна милиция. Вызвали милицию. Приехала милиция: да, мол, мертвяк, но забирать должна перевоз­ка… Пока приехала перевоз­ка, пролежал мужик целый день.) Потом наш ручной ворон Карлуша пролетел на­сквозь два оконных стекла (с улицы внутрь столовки.