Сел на теннисный стол, встряхнулся и с интересом стал разглядывать голубова­тым птичьим глазом суетящихся на би­том стекле людей). Потом третьекурсники пой­мали‑таки местного маньяка, подсматривавшего за девчонками из туалетной ямы. Скрутили его, я подхожу, а у него деформированный череп ― явная родовая травма. Все равно заставили его напи­сать начальнику практики (Славке) объяснительную за­писку (и. о. ф., прописка, номер паспорта и что делал в сортире. Ка­ково?). Потом, во время самостоятельных наблюдений, заблудились две первокурсницы, которых ис­кали всей станцией по всему окрестному лесу; на которых, как оказалось, где‑то напал мужик, одну повалил, но до дела не дошло; они упилили тогда на пятнадцать километров по трассе Москва ― Рига; привез их кто‑то назад на «Запорожце». Потом на помойке об­наружился ржавый артиллерийский снаряд. Позвонили в в/ч, приехал майор, сказал, что транспортировать нельзя, надо рвать здесь, эвакуирую, мол, всю АБС и окрестные дома… Оцепили помойку красными флажками, а утром приехал са­пер, посмотрел, забрал снаряд под мышку и увез.

Приколы и приключения сыпались на нас каждый день. В то лето я нашел гнездо зяблика, под которым висел повешен­ный. Дело в том, что замечательная птичка зя­блик строит свои гнезда–чашечки, всегда вплетая в их стенки не только зе­леный мох и тонкие чешуйки бересты (а в городе, за неимением бересты ― автобусные и трам­вайные билетики), но и конский волос. И вот в этом гнезде один из еще слепых птен­чиков невероятным образом не только запутался шеей в петле конского волоса, но и вывалился из гнезда, повиснув под ним на волосине жалким трупиком и демонстри­руя на своем тра­гическом примере уникальные случайности и причуды естественно­го отбора.

Я долго лез тогда на эту сосну с полным кофром не только своих, но и напиханных мне туда чужих фотоаппаратов, по­том старательно фотографировал это уникальное природное явление. Толпа зевак стояла под деревом, со всей живостью, прямотой и утонченностью студенческого остроумия громогласно обсуждая и повешенного, и меня, сидящего из- за этого на дереве, и орнитологию, и собственную студенческую долю (под руководством начальников–некрофилов), и свое учи­тельско–биологиче­ское будущее, гадая, что произойдет раньше: я целиком свалюсь или выроню часть фотоаппаратов…

Потом пытливый первокурсник–натуралист Колюша учил меня есть личинокуса­чей. Он извлекал жирную белую личинку из‑под коры, любовно обтирал с нее дре­весную труху, явно любуясь на это уникальное творение природы.

«Надо коричневую голову сразу откусить и выплюнуть: она невкусная, хитинизиро­ванная, жесткая и на зубах скрипит противно, если есть целиком. Остальное уже как раз и есть продукт, почти одни жиры и белки. Только выбирайте побелее, потому что если темный кишечник сильно просвечивает, то это, наверное, молодая или перели­няла недавно, а значит, и жировых тел у нее еще мало, не такая питательная… А на­счет паразитов не волнуйтесь, они чистые, никакой дряни не терпят внутри, если за­ражены чем‑то, сразу дохнут; в них только грегагины, а грегагины, сами знаете, в че­ловеке не живут… Сергей Александрович, будете? Как вам на вкус? Правда, похоже на кедровые орехи?»

Под испытующими взглядами собравшихся вокруг первокурсников я, с бравым ви­дом крутого утонченного гурмана, отку­сывал насекомому его «невкусную хитинизиро­ванную» голову и не моргнув глазом мужественно жевал еще извивающееся обез­главленное червеобразное тело, под завязку наполненное белками и жирами, вдум­чиво закатывая глаза и компетент­но замечая, что «вкус не гнилостный» и да, похоже на кедровые орехи (или даже ― на незрелый кокос…).

В то же лето с другой подгруппой мы изучали «альбиноса». Неожиданно наткнув­шись во время экскурсии в густом хвой­ном лесу на улетевшую у кого‑то с дачи кана­рейку, сиротливо желтеющую в зловещей темноте еловых ветвей, я вооду­шевленно устроил экспромт–семинар об альбинизме и развил целую дискуссию о том, альбинос какого вида перед нами.

Остапа, как говорится, несло. Я так распалился, что не прислушался к тактичному шепоту внутреннего голоса, насторо­женно намекнувшего, что, мол, полегче… Но было поздно. Волна студенческого воодушевления редким явлением приро­ды уже пошла с моей подачи девятым валом, один из студентов притащил откуда‑то духо­вушку, и мы безжалостно (хоть и безрезультатно) охотились на несчастную домаш­нюю птицу, сполна познававшую перипетии жестокого реального мира…

Честно признаюсь, мысль о том, что это ― прозаическая канарейка, почему‑то не возникла у меня ни разу, хотя кана­реек я перевидал достаточно. Бывает такое ― «башню заклинило». Поэтому, когда все тот же пытливый первокурсник Ко­люша по­ведал мне в столовой, что тоже видел неподалеку нашу канарейку, мне поплохело. Живот мой скукожился до раз­мера яблока, потом сразу раздулся как арбуз, я закрыл закатившиеся, как у эпилептика, глаза, но виду не подал, вложив все свое конджо в вопрос–мольбу и мысленно воззвав: «Господи! За что Ты меня так?!» ― «Не ищи де­шевой популярно­сти» ― был ответ. С тех пор я всегда контролирую свой преподава­тельский кураж и никогда чересчур вдохновенно не вру студентам для красивости.

(Не менее тяжелый случай произошел со мной через несколько лет. В США, Ва­шингтоне, на аккуратном газончике в ста метрах от величественного купола Капито­лия, сидя на корточках в окружении своих бывших студентов, я подкармливал крош­ками от вкусного американского коржика доверчивого американского голубя, бес­толково топтавшегося в полуметре от моих ног. Сам не знаю как (сработали инстинк­ты балашихинского детства?), но я вдруг непроизвольно схватил его рукой. Причем схватил неловко ― за хвост. Шокированная буржуазная птица в смертельной панике дернулась от этой чисто про­летарской выходки и, рванувшись, стремительно улетела от меня куцым бесхвостым обрубком, а весь голубиный хвост не­лепо–унизительным букетом остался в моем кулаке.

Душа моя вылетела от стыда из тела, поднялась метров на десять вправо–вверх, и я отчетливо увидел со стороны, что сижу как дурак с голубиным хвостом в руке, а мои юные коллеги в истерике валяются на изумрудной травке под развеваю­щимися звездно–полосатыми флагами. Всегда сдержанная отличница Надя лишь попискива­ла, не в силах вдохнуть–вы­дохнуть, Кет гулко и грубо хохотал, а Стас, всхлипывая и вытирая слезы, простонал: «Вы, Маса, однако, совсем плохой охотник; ушел птица…» Я молча поднялся и отнес голубиный хвост в ближайшую урну.)

Или как, ежась от утренней прохлады и скользя на мокром от росы головокружи­тельном спуске к Истре, мы носились в пять утра все по тем же качающимся подвес­ным мостикам на первую «кукушку», чтобы доехать до соседней станции с замечат­ельным названием «Озерки». «Кукушка» нередко опаздывала или отменялась со­всем (если не было электричества после грозы или после замыкания трансформато­ра), и тогда мы бодро топали в Озерки пешком (сорок минут).

Там от станции начиналась экскурсия, проходившая через пристанционный лес с колонией крикливых рябинников и удивительными тропическими песнями иволги. По­том шли поля с журчащими трелями жаворонков в поднебесье и с длин­ноухими зайцами, неиспуганно прыгающими по утренней росе на скошенных местах. Потом начиналась мокрая луговина вдоль непроходимой полосы тростника и осоки с плачу­щими криками чибисов, несмолкаемой трескотней камышевок–бар­сучков и угрожаю­щими патрулирующими силуэтами низко парящих болотных луней. Потом уже сквозь туман тяжелели во­дой сами озера с перелетами уток на открытых плесах, с чайками и крачками, крикливо пикирующими за мелкой рыбеш­кой. Дальше в лесу ― подтоп­ленные берега, где из непролазной болотины торчали неровным частоколом голые засохшие березовые стволы, насквозь издолбленные дятлами. А уже потом, в обход озера с юга, дорога шла через деревню с распевающими около скворечников сквор­цами, склочно чирикающими на заборах воробьями и расхаживающими по де­ревянным мосткам и по бортам привязанных к колышкам лодок трясогузками… Хо­рошо…