Я внимательно осмотрел русских «дикарей». Что и говорить – видик! Левка, одетый в синюю ситцевую рубашку и длиннейшие штаны, стоял, сунув руки глубоко в карманы, и его желтые ботинки казались неимоверно большими на тощих голых ногах. Моя розовая рубашка давно потеряла первоначальный цвет, а штаны, порванные под коленкой, должны были производить на этих вышколенных киндеров ужасное впечатление. И только Димка в серой рубашке оставался самим собой.

Мне стало совестно за наш с Левкой вид, я отошел от немецких ребят и, подпрыгнув, сломал ветку с ивы, что росла в углу двора. Как только хрустнул сучок, ко мне бросилась овчарка и, зло ощерясь, положила на мои плечи лапы.

– Ты что делаешь? – крикнула баронесса. – Нельзя деревья ломать!

– Фрау Марта, я сделаю дудочку, – растерявшись и боясь собаки, ответил я.

– Я тебе покажу дудочку… Ничего в этом дворе нельзя трогать. Тебе понятно?

– Понятно, фрау Марта, – как можно вежливее ответил я. – Очень извиняюсь.

Кто был для меня страшнее: овчарка или баронесса? Я все же опасался больше овчарки, все время смотрел в ее горящие глаза, которые подстерегали каждое мое движение, и с облегчением вздохнул, услышав, наконец, голос Карла:

– Тир, иди сюда!

Овчарка нехотя улеглась у ног Не Жильца…

Я подошел к Отто и, дернув его за пиджак, дал понять, что мне нужен нож. Старик улыбнулся и достал из кармана складник. Я кивком головы поблагодарил Отто и стал вырезать из ивовой палочки дудку. Когда она была готова, живо подобрал вальс «На сопках Маньчжурии» и заиграл. Меня немедленно окружили ребятишки.

– Ой, смотрите, девочки, играет, – воскликнула маленькая Грета.

– У него что-то получается, – усмехнулся товарищ Карла. – Кажется, вальс…

Вдруг раздался хохот. Я оглянулся и увидел, что смеются над Левкой, который пытался вырваться от овчарки, схватившей его за штаны. Собака была сильнее, и Левка упал на спину. Я бросился к Большому Уху. Но что за чертовщина? Наш Федор Большое Ухо улыбался! Откинув руку, он почесывал голову пса, тихонько приговаривая: «Тир, Тир, ты, я вижу, умная собачка»…

– Иди сюда! – послышался сиплый голос. Это наша хозяйка подзывала Димку.

– Покажи мальчикам свой вчерашний номер, – сладко улыбалась баронесса.

Димка, сморщив лицо, наклонился к своей щиколотке, давая понять, что ему очень больно. Баронесса пнула бедного артиста ногой в голову. От сильного удара он пошатнулся, но удержался на ногах и выпрямился, готовый броситься на обидчицу.

– Димка, – крикнул я, – не вздумай драться!

Побледнев, он взглянул на меня:

– Прикажешь быть шутом?

– Не лезь на рожон! – отчеканивал я каждое слово, стараясь образумить товарища.

Димка махнул рукой и убежал в амбар. Он думал, что так удастся избавиться от баронессы. Не тут-то было! Помещица поднялась со своего кресла, крикнула:

– Луиза, плеть!

Взяв плетку, фрау пошла в амбар. Я последовал за ней. Димка лежал в углу на соломе.

– Встать! – крикнула Птичка.

Димка продолжал лежать, уткнув голову в солому. Тогда баронесса повернулась ко мне и скривила губы:

– Скажи ему, чтобы делал представление… Иначе я… О, я сама буду делать ему представление!

Вы понимаете, что теперь все зависело от меня? Я знал, что если скажу Димке, чтобы он крутился колесом по двору и утешал гостей Карла, он для меня пойдет на все. Но мне не хотелось этого делать. А баронесса ждала и глядела на меня так, будто я во всем виновен.

Я взглянул в покрасневшее лицо фрау, увидел ее плетку и подошел к Димке:

– Слушай, в конце концов, нам здесь жить придется. Покажи им какой-нибудь номер и пусть они убираются к черту! Тебе это ничего не стоит, а они будут знать, что мы умеем такое, чего им и во сне не снилось.

– Ладно, Молокоед, если ты так хочешь…

Дубленая Кожа вышел из амбара и, подняв обе руки кверху, выкрикнул слово, известное посетителям цирка во всех странах мира:

– Алле!

С лесенок амбара Димка бросился головой вниз и покатился колесом к сараю, где стояли зрители. Там рывком остановился, и не знаю, что Димка сделал, но немчики коротко рассмеялись. Потом Дубленая Кожа покатился обратно к амбару.

Зрители были в восторге. Они аплодировали и кричали:

– Еще, еще!

Баронесса тоже повернула ко мне голову:

– Видерхолен![36]

– Просят еще, – перевел я Димке.

Он постоял, подумал и улыбнулся:

– Объяви: номер называется «Судьба завоевателя».

Не успев разобраться в том, что сказал мне Димка, я крикнул:

– Дас шикзаль дес фроберер!

Этот номер достоин того, чтобы его описал самый лучший из писателей. Димка направился к зрителям пружинящей, спортивной походкой, но вдруг, как будто столкнувшись с препятствием, сделал бешеный скачок, потом перекувырнулся, отполз немного, встал и бросился, как в пропасть, головой вниз. Вот он уже вскочил, снова упал и, вытаращив глаза, пятился, смешно изгибаясь и беспомощно вытягивая голову. Волосы у Дубленой Кожи упали на лоб, и его челка чем-то напоминала сумасшедшего Гитлера. Зрители совсем одурели от восторга, они хлопали и требовали:

– Бис! Еще! Еще!

И только баронесса поднялась с места, сквозь плотно сдвинутые губы произнесла:

– Довольно, дети! Идите домой!

– Погуляли и хватит! – по-немецки, в тон ей, сказал Левка.

Баронесса ничего не ответила. Но когда киндеры покинули двор, крикнула:

– Я вас от этих штучек отучу! – и давай хлестать плетью меня и Димку и Левку.

Мы немедленно убежали в амбар. Рассвирепевшая Птичка бросилась за нами, и снова удары обрушились на наши головы.

Когда фрау загнала в угол обезумевшего от боли Левку и замахнулась на него еще раз, Большое Ухо не выдержал и, прикрываясь руками, в ужасе закричал:

– Ма-а-ма-а!

– Вы что делаете? – вскочил на ноги я: – Вы за это ответите!

То ли мои слова как-то подействовали на баронессу, то ли она решила, что мы уже довольно наказаны, но остановилась и молча ушла.

Мы остались в темноте. Со двора не доносилось ни звука. Димка, растянувшись на соломе, тяжело дышал, а Левка всхлипывал. У меня тоже мучительно горели спина и левый бок после ударов плети.

Я подполз к Левке и хотел его обнять, но он ухватился за мою руку и отстранился.

– Что, больно?

– Тебя когда-нибудь били так, Молокоед? – спросил Большое Ухо и тут же, рассмеявшись сквозь слезы, добавил: – А я-то думал, что когда меня мама, бывало, шлепнет, так это что-то ужасное. И орал, орал, как бык. А было и совсем даже не больно…

– Мама, мама! – передразнил Димка. – Чего же ты заорал?

– А если она вон как больно бьет…

– И помиловала она тебя после твоего крика? Не помиловала! А в следующий раз еще больше бить будет. Нет, как ни лупи меня, а уж я кричать не буду. Много чести!

– Правильно! – сказал я. – Кричать не надо! Что их разжалобишь, что ли, этих фашистов?

– Ладно, – согласился Левка. – Больше они от меня ни одного крика не услышат.

Я вспомнил «Судьбу завоевателя» и рассмеялся:

– А ведь ты настоящий артист, Димка!

Он привстал с соломы:

– Может, и был бы, если б не война. Ты знаешь, Молокоед, меня уж приглашал директор нашего цирка в акробаты. Я бы кувыркался под куполом знаешь как!

– Димка – акробат, Васька – музыкант… А я ничего не умею, – жаловался Левка. – Это потому, наверно, что я какой-нибудь неудачник!

– Из тебя, Большое Ухо, вышел бы чудесный клоун, – ухмыльнулся Димка. – До сих пор помню, как ты вчера разыгрывал Птичку.

– Нет, из Левки выйдет дрессировщик собак, – возразил я. – Помнишь, Дубленая Кожа, нашу знаменитую собачью упряжку?[37]