– Вы что, хотите сказать, что я из-за своей груди не смотрю, а только… выглядываю?! – возмутилась Инна.

– Это не важно – выглядывать или смотреть, главное – видеть, – тоном, не терпящим возражений, произнес Юрий Иванович.

Японский операционный микроскоп вместе с Юрием Ивановичем Васильевым

Я посмотрел на Андрея Дмитриевича и Инну. Мне стало тепло на душе. Эти люди сейчас весело хохотали, а только час назад давали сложнейший наркоз тяжелейшей больной, когда надо было учесть все-все, даже возраст… прозрачненькой австриячки. И я знал, что мне – хирургу – работать с анестезиологом Князевым и анестезисткой Инной – это то же самое, что быть за каменной стеной.

– Юрий Иванович! Если бы вы были анестезиологом или анестезисткой, то вам бы не до грудей было, – решил внести ясность Андрей Дмитриевич Князев. – Когда ты даешь наркоз, то есть ведешь больного между жизнью и смертью, а в глазу работают шеф, Оксана и Света, то тут, Юрий Иванович, не до каких-то сантиментов, с фигурой связанных. Это вам, Юрий Иванович, не микроскоп подстроить, если что не так. Микроскоп – он, все-таки, железка.

– Не согласен, – парировал Юрий Иванович. – Если с этой железкой что-то не то, то тут сразу шум начинается, – понятно, шефу не видно, в каком месте глаз разрезать-то. А Оксанка со Светой поддакивают ему и своими придыхами, пока ты микроскоп ремонтируешь во время операции, мешают творческому процессу, когда ты вскрыл эту сломавшуюся японскую машину под названием операционный микроскоп. Молчали бы в тряпочку, когда ты… операцию делаешь в операционном микроскопе… А то «Ы-х!», да «Ы-х!»… противно как-то… А вообще, Андрей Дмитриевич, скажу я тебе вот что.

Наша анестезиологическая бригада: Андрей Дмитриевич Князев и Инна Баутина

– Что?

– А то, что ты, когда наркоз даешь, очень на татарского мужа похож.

– Как это так? – растерялся анестезиолог Князев.

– Ты, Андрей Дмитриевич, – стал пояснять Юрий Иванович, – как только трубку в глотку больному затолкаешь и к глотке наркозный аппарат подключишь…

– Чего, чего? – не понял Андрей Князев.

– К телу… м… м… к больному… наркозный аппарат подключишь, – поправился Юрий Иванович, – то сразу начинаешь ходить важно, как гусь, и изображать из себя татарского мужа, который все свое властолюбие на жену свою спускать привык.

– С чего это?

– А с того, что ты, Андрей Дмитриевич, важно ходишь во время наркоза и говоришь тоном, не терпящим возражений, только одно слово – «деприван![1]».

– Но я и другие слова говорю, например, «энфлюран».

– Но слово «деприван» говоришь важнее всего.

– Да, да, Андрей Дмитриевич, вы слово «деприван» говорите важнее всего, – согласилась Инна.

– А ты, Инна, как только Андрей Дмитриевич скажет это слово, сразу начинаешь так клокотать вокруг вены, куда игла… вмазана…

– Не вмазана, а вколота, – поправил Андрей Князев.

– Не важно, – парировал Юрий Иванович, – важно то, что ты, Инна, очень напоминаешь татарскую жену, которая клокочет и трепещет по поводу любого слова, произнесенного татарским мужем.

– «Деприван» – это не просто слово! – возмутился Андрей Дмитриевич. – От этого лекарства жизнь или смерть зависят.

– Суть не в «деприване», а в поведении, – кинул Юрий Иванович. – Понимать надо!

– Да я русская! – вытаращила глаза Инна.

– Я тоже, – добавил Андрей Князев.

Разговор прервал звонок. Альфия и Татьяна[2] пояснили мне, что звонит какой-то сверхзануда из Украины и что его, сверхзануду, надо обязательно соединить со мной, поскольку он уже не просто «достал», но и, вроде бы, буквально высасывает энергию через телефон.

– А у меня будто бы энергии…, – проворчал я и взял трубку.

Зануду на другом конце провода я терпел минут пять и, несмотря на то, что моей второй этнической Родиной (по маме!) является Украина, начал раздражаться. Мне показалось, что этот человек из Львова и в самом деле сосал мою энергию, подсасывая больше всего в те моменты, когда я был вынужден слушать неинтересные подробности его истории болезни.

– Шеф, брось трубку, на тебе лица нет! – прошептала в ухо мой референт Татьяна Драпеко. – Я так наслушалась, так наслушалась его…

– Дотерплю, – прорычал я.

– Чего, чего? – раздалось с другого конца провода.

Татьяна Драпеко

В конце концов, я обещал сделать все, что можно и не можно… лишь бы этот разговор закончился. Наконец, на том конце провода положили трубку.

– Ух! – с облегчением вздохнул я.

– Чаю налить? – спросила Татьяна.

– Налей, – ответил я.

Татьяна потянулась за чашкой. А я, воспользовавшись моментом, пальцем поднял ее курносый нос вверх, чтобы она важнее казалась.

– Чай разливать – бабское дело, водку наливать – мужское! – назидательно подытожил Юрий Иванович.

А через некоторое время Юрий Иванович благодушным тоном спросил у всей нашей хирургической бригады:

– Как там прозрачненькая-то, прозреет или нет?

– Австриячка, что ли? – спросила Оксана. – Знаете, Юрий Иванович, сколько у нее крови было! Красная кровь текла, густая, аж жуть, а не прозрачная.

– Так она прозреет или нет?

– Должна… но я не уверен, – ответил я.

– Знаете, что рассказывал мне Анис Хатыпович, которому водители погоняло дали – «министр иностранных дел»? – Юрий Иванович посмотрел на нас.

– Что?

– Оказывается эта прозрачненькая очень хорошо говорит по-английски, поскольку раньше долгое время работала в США. Так вот, она, прозрачненькая-то, рассказывала Анису, что когда ослепла, то тут же другой вид зрения приобрела – тот вид зрения, который позволяет видеть, но для нашего мира негодным является. Более того, три вида зрения приобрела она сразу, что позволяло ей как бы три видеофильма одновременно смотреть. Она, прозрачненькая-то, стала рассказывать о своих видениях сыну своему, австрияку тоже, который, будучи одухотворенным коммерсантом, очень этим заинтересовался. Но невестка ее, прозрачненькой-то, немка такая смачная, стала настаивать, чтобы она, старуха, все же реально прозрела, чтобы она не о каких-то неведомых мирах думала, а могла сама вилкой в тарелке ковыряться… без помощи ее, невестки-то.

Заместитель генерального директора Центра по международным вопросам Хуснутдинов Анис Хатыпович, которому водители дали прозвище «министр иностранных дел»

– Интересно! – возбужденно проговорил я.

– Прозрачненькая, короче говоря, шеф, – продолжал Юрий Иванович, – прозревать никак не хотела. Слепой ей хотелось оставаться, но… зрячей в других мирах. А невестка, немка эта, настаивала, чтобы она, старуха, вилкой самостоятельно в тарелке кондыхалась. Боялась, что она совсем прозрачной от старости и голода станет. А старуха все не ела и не ела, только иногда виски или водку выпивала натощак, чтобы с иными мирами навеселе общаться и им, обитателям других миров, интересной казаться. Короче говоря, стремилась старуха в другие миры, ой как стремилась! Но ей не дала сделать это невестка ее, немка-то, ее ковыряние вилкой в тарелке беспокоило больше всего. А о других мирах она, невестка-то, и не знала, не знает и, по причине своей приземленности, не хочет знать. Короче говоря, боится прозрачненькая, австриячка эта, по нормальному прозреть, потому что ей, прозрачненькой-то, уж больно другие миры понравились, куда она, прозрачненькая, уж больно стремится, что даже вилкой не хочет по тарелке водить.