— А что будет в эти три минуты?

На самом деле прошло десять минут до того, как Дэвид с силой распахнул дверь и затопал по коридору. Джесс была в таком же дурашливом настроении. Стоя в дверях, она с трудом сдерживала смех. На углу он оглянулся, посылая ей воздушный поцелуй, отвесил поклон, уронил что-то, ударившееся об пол с мелодичным звоном, и исчез за поворотом, явственно бормоча проклятия. Звон и проклятия раздавались все время, пока он шел по другому коридору — мимо дверей кузена Джона. Джесс захихикала и, не имея сил удержаться, прошлепала до угла своего коридора.

Сначала она не увидела ничего, кроме темноты, и не услышала ничего, кроме шагов Дэвида; он все еще с упоением разыгрывал театральное представление. Потом Джесс отпрянула: на стену коридора перед ней лег тонкий лучик желтого света.

Дверь открывалась изнутри, и ей не было видно, кто там стоит. Но скоро лучик превратился в желтый квадрат, и в нем вырисовались аристократические черты кузена Джона, черно-белые, как на силуэтном изображении.

Хлопок был совсем не таким громким, как показалось, он просто прозвучал в молчаливом доме, словно взрыв атомной бомбы: что-то тяжелое шлепнулось на что-то твердое, и прозвучал резкий оборвавшийся крик.

Не столько испуг, сколько неожиданность парализовала Джесс на несколько первых важных секунд. Она все еще видела профиль кузена, вытянутый и настороженный, и не понимала, почему он стоит на месте, когда Дэвид... Дэвид! Она вдруг побежала, шлепая босыми ногами по деревянному полу, и, ничего не сознавая, влетела прямо в расставленные руки кузена. Он сжал ее покрепче, когда она попыталась вырваться, и Джесс услышала, что он тихонько смеется.

— Пустите! — выдохнула она.

— Но вы расшибетесь, бегая в темноте, — резонно заметил он. — Успокойтесь, и мы вместе спустимся посмотреть, что произошло. Не подумайте, что я не испытываю удовольствия...

Эти слова моментально привели ее в чувство, и он сразу же отпустил ее, смерил с головы до ног оценивающим взглядом, и Джесс, стоя в пробивавшейся из его дверей полосе света, сообразила, залившись краской, что забыла надеть халат.

Завершив осмотр, кузен Джон прижал руку к сердцу и грациозно поклонился.

— Впервые я склонен пожалеть о законах по поводу кровосмешения, — вымолвил он. — Ну а теперь, кузина, давайте посмотрим, на что налетел ваш неловкий жених. Я надеялся, что он будет поосторожней. По общему признанию, моральные устои нынче существенно ослабли, однако репутация леди...

— Заткнитесь, — с прискорбной грубостью бросила Джесс и пронеслась мимо. Но он оказался прав — бежать было нельзя. Выскочив из полосы света, она ровно ничего не увидела. Сзади слышались его размеренные шаги, а потом, когда она споткнулась обо что-то, лежащее на полу, его руки схватили ее за плечи и поддержали.

— Здесь где-то есть свет, — небрежно заметил он. — Стойте спокойно, дурочка, не то свернете себе шею.

Свет загорелся, на мгновение ослепив Джесс, а через мгновение она, вскрикнув, рухнула на колени рядом с распростертым телом Дэвида.

— И вернется прах в землю, ибо прах есть земля; и отлетит дух к Господу, вдохнувшему его.

Стоя между теткой и кузеном в тесном, отгороженном для семейства в церкви месте, Джесс вспоминала последнюю службу, на которой присутствовала в Англии. Контраст был разительным. Никаких ангельских голосов, парящих в широких каменных сводах, только слабое бубнящее бормотанье священника, читающего без особой убедительности древнюю службу по усопшим.

Темная, маленькая, приземистая приходская церковь Святого Айвса — одного из тысяч неприметных святых девственников — обладала суровой красотой. Ажурные старые окна были великолепны, хотя новые стекла напоминали о загородных пансионатах двадцатых годов; а верные женщины-прихожанки отличались истинным талантом в искусстве цветочной аранжировки. Джесс сомневалась, что о цветах позаботился кто-то из родственников; сама она, разумеется, не потрудилась. Так что белые и пурпурные гроздья, переполнявшие вазы у алтаря, должно быть, по обычаю сменялись еженедельно. Все это выглядело еще милее потому, что букеты составляли простые сезонные садовые цветы, большей частью сирень всевозможных сортов и соответствующих оттенков.

Но подлинным украшением церкви, которое оправдало бы и более безобразное архитектурное сооружение, чем крепкая постройка пятнадцатого века из песчаника, был сводчатый потолок с резными красочными балками и златовласыми ангелами.

В течение долгого дня с его угнетающими церемониями Джесс все время возвращалась мыслями к этим ангелам. Они превратились в какое-то средоточие, постоянно оказывающееся в фокусе ее неутомимого взволнованного воображения и посылающее некое успокоение и утешение. На самом деле это были некрасивые ангелы, неуклюжие и застывшие, неискусно вырезанные и недавно выкрашенные в первоначальные яркие цвета — вишнево-красный и ярко-золотой. Что же искупало грубость ремесленной работы и делало их прекрасными? Ибо ангелы в то же время были прекрасны. Прекрасны не мастерским исполнением, а верой, которая руководила ремесленниками. Вера выливалась в их творения, вера в Бога, и в ад, и в конкретного дьявола с рогами и хвостом, и конкретных ангелов с золотыми волосами — не желтыми, не соломенными, не белокурыми, а золотыми.

Джесс не предполагала, что подобная вера руководит хоть одним членом их компании. Тетя Гвиневра в своем неизменном черном одеянии, с резкими, крупными чертами лица, скрытого под вуалью, смахивала на монашку. Кузен Джон, как обычно, служил образцом приличия. На нем был официальный похоронный костюм, и его светлая голова сострадательно склонилась над закутанной головой матери, когда он сопровождал ее под руку из церкви. Однако один раз во время службы, когда священник описывал достоинства покойника как мужа и отца, он встретился взглядом с Джесс и позволил себе откровенно подмигнуть ей правым глазом.

Джесс буквально не знала, что ей надеть. У нее имелось одно черное платье с открытой спиной и на три дюйма выше колен, которое было бы неуместным, даже если бы лежало здесь, в чемодане, а не в комоде за три тысячи миль к западу. Заимствование или покупка одежды были бы поступком ханжеским и непрактичным, так что она в конце концов остановилась на белом, простого покроя платье-рубашке, у которого по крайней мере имелись рукава, и белом кружевном шарфе, который она приобрела прошлым летом, имея самое общее представление о правилах поведения в католических церквях. Рассматривая себя в волнистом зеркале в гостиной, она взглянула в собственные глаза с нанесенными на веки тенями, казавшиеся огромными под легкими складками кружев, и стыдливо стерла яркую губную помаду. Еще раз подумала и накрасилась снова. Она не питала особых чувств к старику, который лежал наверху мертвый, не испытывала ни горя, ни вины за то, что его не испытывает. Пускай местные жители глазеют и называют ее равнодушной бессердечной иностранкой.

Однако их взгляды и быстро брошенные приветствия оказались доброжелательными. Скорбящих собралось много, большинство из них составляли ровесники ее тетки; из друзей старика, должно быть, мало кто оставался в живых. Среди множества незнакомых лиц выделялось одно — лицо мистера Саймона Пенденниса, похожее на сморщенную сливу. У него было длинное старое тело, прямое, как палка, и пара острых, живых черных глаз. Запоминающаяся личность, но Джесс обратила на него внимание главным образом потому, что его представили как семейного адвоката.

Когда они знакомились, встретившись возле церкви, мистер Пенденнис сжал ей руку так, что она вздрогнула. Она едва успела представить Дэвида, прежде чем они вошли внутрь, и взгляд мистера Пенденниса ясно дал понять, что он о Дэвиде не очень высокого мнения. Джесс вынуждена была признать, что «жених» ее выглядит не располагающе. Черная повязка на рукаве нисколько не затушевывала цвет его ярко-голубого костюма. Джесс уже замечала, что умение элегантно одеваться не относится к особым достоинствам Дэвида. Внешность его не выигрывала от бледнеющих и желтеющих синяков, полученных во время прежних стычек с кузеном Джоном и его дружком, а криво налепленный над бровью пластырь, который она в спешке неумело прилаживала собственными руками, дополнял образ уличного хулигана.