Пожалуй, впервые в жизни Клара позавидовала радости брата. Ее сердце было переполнено, она сидела за столом молча. «Целый день без еды!» — думала она.

Погруженная в задумчивость, она удалилась в свою комнату. Безмятежно-светлое настроение, в каком она обычно отходила ко сну, исчезло, ибо она уже не могла вспоминать минувший день с удовольствием.

«Как это жалко, — думала она, — что даже самое приятное может стать причиной таких страданий. Лютня — мое наслаждение, но и моя мука!» Эта мысль породила в ней глубокий внутренний разлад, но прежде чем ей удалось прийти в какому-то решению, она уснула. На следующее утро она проснулась очень рано и с нетерпением дожидалась, когда же по-настоящему рассветет. Наконец показалось солнце, она встала и, решив насколько возможно искупить свою прежнюю оплошность, поспешила к коттеджу.

Она пробыла там довольно долго, когда же вернулась в замок, ее лицо обрело свою обычную ясность; тем не менее в этот день она решила не прикасаться к лютне.

До завтрака она занялась садом — подвязывала цветы, подрезала слишком буйные побеги — и в конце концов, сама не зная как, очутилась в своей любимой рощице на берегу озера. «Ах, — сказала она себе со вздохом, — как дивно звучала бы сейчас над водой та мелодия, которую я вчера выучила!» Однако, вспомнив о своем решении, она удержала себя, хотя уже сделала несколько непроизвольных шагов в сторону замка.

В обычный час она слушала в библиотеке отца и из его беседы с сыном узнала, что они читали в минувшие два дня и какие интересные вещи ей не довелось узнать. Она попросила отца объяснить ей суть нынешней их беседы, но Ла Люк спокойно ответил, что она предпочла другое развлечение в то время, когда обсуждалась эта проблема, и потому должна примириться с тем, что этого не узнает.

— Вам следовало бы предпочесть знания пустым развлечениям, — сказал он; — учитесь поступать разумно — не пытайтесь совместить несовместимое.

Клара чувствовала справедливость этого упрека и сразу вспомнила о своей лютне. «Сколько бед она принесла! — вздохнула она. — Да, я решила, что не притронусь к ней сегодня ни разу. Я докажу, что способна управлять своими желаниями, когда вижу, что это необходимо». Решив так, она принялась за учение еще усерднее, чем обычно.

Она твердо держалась задуманного и лишь к концу дня вышла в сад немного развлечься. Вечер был тих и на редкость прекрасен. Не слышно было ни звука, лишь изредка слабо шелестела листва, отчего тишина становилась еще торжественней, да журчали в отдалении ручейки, сбегавшие вниз среди скал. Клара стояла на берегу, следила взором за солнцем, медленно опускавшимся за Альпы, окрашивая их вершины в золото и пурпур, видела, как последние лучи дневного светила сверкают на поверхности озера, чьи воды не тревожило ни малейшее дуновение ветерка. «О, — вздохнула она, — как восхитительно звучала бы сейчас моя лютня, именно сейчас, именно здесь, когда все так тихо вокруг!»

Искушение было слишком сильно — Клара бросилась в замок, тут же вернулась в дорогую ее сердцу рощу и играла под сенью акаций, пока все вокруг не сокрылось тьмой. Но в этот же миг взошла луна и залила своим трепетным светом озеро, отчего картина стала еще красивее, чем когда-либо.

Покинуть это восхитительное зрелище было выше Клариных сил, и она снова и снова повторяла свои любимые мелодии. Красота ночного часа раскрыла ее талант во всей полноте; никогда прежде не играла она так выразительно, звуки захватывали ее все сильнее, уплывая и замирая над водой вдалеке. Она была поистине зачарована… «Ах нет, никогда не было ничего чудеснее, чем играть на лютне под акациями у озера при свете луны!»

Когда она вернулась, в замке уже отужинали. Ла Люк сам ей все подал и не позволил ей помешать этому.

Едва восторги Клары утихли, она вспомнила, что нарушила свое собственное решение, и ей стало больно. «Я гордилась тем, что способна управлять своими желаниями, — сказала она себе, — и оказалась так слаба. Но что дурное я совершила, поддавшись им в этот вечер? Я не пренебрегла своими обязанностями, потому что от меня ничего не требовалось. Тогда в чем же я должна винить себя? Не бессмысленно ли было бы исполнить свое решение и отказать себе в удовольствии, когда нет решительно никаких причин для этого?»

Она запнулась, не совсем довольная таким рассуждением. И вдруг поставила перед собой вопрос иначе. «Но как же мне увериться, — продолжала она, — что я устояла бы перед своими желаниями, если бы причина противостоять им была? Если бы те бедные люди, о которых я забыла вчера, остались без пропитания сегодня, боюсь, я опять о них позабыла бы, когда играла на лютне среди прибрежных акаций».

Ей опять вспомнились наставления отца, слышанные в разное время, о том, как важно властвовать собой, и сердце ее мучительно сжалось.

«Нет, — сказала она, — если я не признаю, что исполнить торжественно принятое однажды решение достаточная причина для того, чтобы контролировать свои желания, то, боюсь, ничто иное надолго не удержит меня. Я сознательно обещала себе, что в этот день не прикоснусь к лютне, и нарушила свое слово. Но завтра мне захочется, быть может, уклониться от каких-то своих обязанностей — ведь я обнаружила, что не могу положиться на собственное благоразумие. Что ж, если я не могу побороть искушение, попробую бежать от него».

На следующее утро она принесла лютню отцу и попросила забрать инструмент и держать его у себя до тех пор, пока она не научится владеть своими желаниями.

Сердце Ла Люка преисполнилось радости.

— Нет, Клара, — сказал он, — мне совсем не нужно отбирать у тебя лютню.

Жертва, которую ты готова принести, свидетельствует о том, что ты достойна доверия. Возьми свой инструмент. Если у тебя хватило решимости отказаться от него, поскольку он мешает тебе выполнять свой долг, я не сомневаюсь, что теперь ты будешь в силах устоять против искушения, когда он вернется к тебе.

Той степени удовлетворения и гордости, какие испытала Клара при этих словах его, она не испытывала никогда прежде; но она поняла: необходимо было принести жертву, на которую она решилась, чтобы заслужить такую похвалу. Заслуженная радость заставила ее на время забыть восторги, какие доставляла музыка. И, отказываясь от лютни, столь великодушно ей возвращенной, она ощущала высшее блаженство.

— Дорогой отец, — сказала она со слезами радости на глазах, — позвольте мне заслужить похвалу, которой вы меня удостоили, и тогда я буду действительно счастлива.

Ла Люк думал о том, что никогда она не была так похожа на мать, как в этот момент, и, ласково целуя ее, молча глотал слезы. Наконец он смог заговорить.

— Ты уже заслужил мою похвалу, — сказал он, — и я возвращаю тебе инструмент в награду за достойное поведение.

Эта сцена оживила воспоминания, слишком дорогие сердцу Ла Люка, и, отдав Кларе лютню, он быстро вышел из комнаты.

Своего юного сына, подававшего большие надежды, Ла Люк готовил к церковному поприщу; он сам дал ему прекрасное домашнее образование, а затем счел необходимым продолжить его в университете, избрав для этого университет Женевы. Однако он желал видеть юношу не только ученым мужем; заветной его мечтой было воспитать сына также достойным человеком. С ранних лет он приучал мальчика к трудностям, к терпению и, по мере того как сын становился старше, поощрял его в занятиях, требовавших мужества, познакомил с полезными практическими навыками, равно как и с отвлеченными науками.

Молодой Ла Люк отличался жизнерадостным и пылким нравом, но сердце у него было великодушное и любящее. С радостными надеждами, свойственными юности, думал он о Женеве и том новом мире, что откроется перед ним, и в этих захватывающих ожиданиях растворялась грусть, которую он непременно испытывал бы от расставания с семьей.

Брат покойной мадам Ла Люк, по рождению англичанки, проживал со своим семейством в Женеве. Для Ла Люка этих родственных отношений было вполне достаточно, чтобы открыть свое сердце, и потому он постоянно поддерживал связь с мистером Одли, хотя различия в их характерах и образе мыслей никогда бы не позволили их отношениям перейти в дружбу. Итак, Ла Люк написал шурину о том, что намерен послать сына в Женеву и поручает юношу его заботам; мистер Одли ответил дружеским письмом; вскоре некий знакомец Ла Люка должен был ехать в Женеву, и Ла Люк решил послать сына с ним. Расставание было мучительно для Ла Люка и почти невыносимо для Клары. Опечалена была и мадам Ла Люк; она проследила за тем, чтобы племянник положил в свой дорожный сундук достаточное количество ее лекарственных снадобий; она употребила также немало усилий, чтобы втолковать ему их достоинства и какое при каких хворях необходимо, однако постаралась лекцию свою прочитать в отсутствие брата.