Врач возвратился в комнату, где содержали под стражей Теодора. Пароксизм горя перешел теперь в глубокое отчаяние, еще более ужасное, чем недавнее его возбуждение. Караульщик по просьбе Теодора вышел из комнаты, и доктор частично пересказал узнику беседу с маркизом. Теодор его поблагодарил и сказал, что больше не питает надежды. За себя он почти не страшился — он страдал за близких своих и за Аделину. Он спросил, по какой дороге ее увезли, и, хотя не надеялся как-то использовать эти сведения, попросил врача помочь ему узнать это; однако хозяин и хозяйка гостиницы ничего знать не знали — либо делали вид, — расспрашивать же кого-то еще было бессмысленно.

Вошел сержант и объявил, что по приказанию маркиза Теодору надлежит немедленно отправиться в путь; последний выслушал это бесстрастно, но врач не удержался от изъявления протеста по поводу подобной спешки и своих опасений за вероятные последствия. У Теодора едва хватило времени выразить благодарность этому бесценному другу за его доброту, как в комнату вошли солдаты, чтобы препроводить его к ожидавшей во дворе карете. Прощаясь с врачом, он вложил ему в руку свой кошелек и, круто повернувшись, сказал солдатам, что готов в путь; однако врач остановил его и отказался от подарка с такой теплотой, что Теодору пришлось согласиться; он крепко пожал руку своему новому другу и, не в силах выговорить ни слова, быстро вышел. Вся группа тотчас умчалась, и на долю несчастного Теодора остались лишь воспоминания о былых надеждах и страданиях, тревога за судьбу Аделины, размышления о нынешних его несчастьях и горькие предчувствия испытаний, уготованных ему в будущем. Для себя он действительно не ждал уже ничего, кроме гибели, и от полного отчаяния его спасала только робкая надежда, что та, кого он любил больше себя самого, быть может, еще изведает счастье, о каком для себя уже не смел и мечтать.

Тем временем несчастная Аделина с короткими остановками ехала всю ночь. От горя, тоски, отчаяния и ужаса душа ее была в таком смятении, что это не позволяло девушке обдумать свое положение. Слуга маркиза, плюхнувшись в фаэтон рядом с нею, поначалу склонен был поболтать, но она сидела отстраненная, и вскоре он умолк, предоставив ее собственным терзаниям. Они ехали по темным узким проселкам и едва заметным колеям; карета мчалась так быстро, как только позволяла ночная тьма. Когда занялся рассвет, Аделина увидела, что они приближаются к окраине леса, и снова спросила, куда ее везут. Слуга ответил, что говорить про это ему не велено, но скоро она увидит сама. Аделина, которая до сих пор считала, что ее везут на виллу, теперь начала в том сомневаться, а так как любое другое место представлялось ей менее страшным, ее отчаяние немного унялось, и она думала только о Теодоре, который, как она знала, стал жертвою злобы и мести.

Наконец они достигли леса, и тут Аделине показалось, что ее везут в аббатство; хотя она и не помнила мест, по которым они проезжали, было вполне вероятно, что это все-таки именно Фонтенвильский лес — ведь он был слишком велик, чтобы она могла обойти его весь во время своих прежних прогулок. Эта догадка вызвала ужас не меньший, чем прежние подозрения о том, что ее везут на виллу, ибо в аббатстве она точно так же была бы во власти маркиза, и не только его, но и жестокого ее врага — Ла Мотта. Вся душа ее восставала против этой картины, рисуемой воображением, и, пока карета поспешала под сенью деревьев, она жадно искала взглядом какие-либо приметы, которые бы подтвердили или рассеяли ее догадку. Всматриваться пришлось недолго, ибо сквозь просвет в лесной чаще она увидела вдали башни аббатства. «Значит, я в самом деле погибла», — сказала она себе и залилась слезами.

Вскоре они выехали на поляну и увидели Питера, бежавшего отворить ворота, перед которыми остановилась карета. Увидев Аделину, он в первый миг оторопел, потом хотел сказать что-то, но экипаж уже катил к аббатству, а на пороге показался сам Ла Мотт. Когда он подошел, чтобы помочь ей выйти из кареты, Аделина задрожала всем телом. С великим трудом она удержалась на ногах и несколько мгновений не видела лица его и не слышала его голоса. Он предложил ей руку, чтобы вести в аббатство, которую она сперва отвергла, но, сделав несколько неверных шагов, вынуждена была принять. Они вступили в сводчатую залу, и она, упав в кресло, разрыдалась, тем несколько облегчив душу. Некоторое время Ла Мотт не нарушал молчания, но, явно взволнованный, ходил по комнате взад-вперед. Когда Аделина достаточно пришла в себя, чтобы замечать окружающее, она взглянула ему в лицо и по нему прочитала смятение его души; он же тем временем собирался с духом, чтобы проявить твердость, против которой восставали все его лучшие чувства.

Ла Мотт взял ее за руку, с тем чтобы увести из этого помещения, но она остановилась и с мужеством отчаяния попыталась пробудить в нем жалость и умолить спасти ее. Ла Мотт не дал ей договорить.

— Это не в моей власти, — сказал он взволнованно. — Я не хозяин ни себе самому, ни моим поступкам, и больше ни о чем меня не спрашивайте… вам достаточно знать, что я жалею вас; большего сделать я не могу.

Он не дал ей времени ответить и, взяв за руку, повел к башенной лестнице, а затем — в комнату, которую она занимала прежде.

— Здесь вам надлежит оставаться, — сказал он, — в заточении, что мне нежелательно, пожалуй, не в меньшей степени, чем вам. Я хочу сделать его по возможности легким и уже распорядился, чтобы вам принесли книги.

Аделина хотела заговорить, но он поспешно покинул комнату, явно пристыженный взятой на себя ролью и не желая быть свидетелем ее слез. Она услышала, как в двери щелкнул замок, и, посмотрев на окна, убедилась, что они задраены. Заперта оказалась и дверь в смежную комнату. Все эти предосторожности были для нее тяжким ударом, и она, давно уже потеряв надежду, погрузилась в полнейшее отчаяние. Когда же пролитые ею слезы принесли некоторое облегчение и рассудок мог уже отвлечься от самых насущных забот, она возблагодарила небо за полное уединение, ей дозволенное, — оно избавляло ее от мучительных свиданий с мсье и мадам Ла Мотт; теперь она предалась ничем не сдерживаемому горю, и как ни были гнетущи ее мысли, все ж они были предпочтительнее тех мучений, когда душа, растревоженная заботами и страхом, вынуждена сохранять видимость спокойствия.

Примерно четверть часа спустя дверь отперли, и вошла Аннетт с завтраком и книгами. Она выразила удовольствие, что вновь видит Аделину, но явно опасалась вступать в разговор, зная, вероятно, что это противно приказанию Ла Мотта, который, как она сказала, дожидался ее внизу у лестницы. Когда Аннетт ушла, Аделина немножко перекусила, что было поистине необходимо, ибо с тех пор, как она покинула сельскую гостиничку, у нее не было во рту ни крошки. С удовольствием, хотя и не удивившись, она приняла к сведению, что мадам Ла Мотт так и не появилась; несомненно, она избегала Аделину, мучимая совестью за немилосердное свое поведение с нею; на ее совесть и уповала девушка, допуская, что она, быть может, все же не была к ней совершенно враждебна. Она вспоминала слова Ла Мотта: «Я не хозяин ни себе самому, ни моим поступкам», — и, хотя они не сулили ни малейшей надежды, все же испытала некоторое утешение — как ни ничтожно оно было — при мысли, что он жалеет ее. Так она просидела довольно долго, размышляя и теряясь в догадках, пока взволнованная душа не потребовала наконец отдыха, и она отошла ко сну.