Боль, которую вызвала эта тирада, лишила Аделину дара речи, и она продолжала плакать. Наконец она проговорила:

— Позвольте мне, сэр, вернуться к моему отцу; я бы дурно отблагодарила вас за ваше благорасположение, о котором вы упомянули, если бы пожелала остаться здесь после того, что вы сейчас мне сказали; принять же предложение маркиза для меня невозможно.

Воспоминание о Теодоре возникло в душе ее, и она разрыдалась. Ла Мотт некоторое время оставался в задумчивости.

— Странное ослепление, — проговорил он. — Возможно ли, чтобы вы способны были упорствовать в героизме, пригодном для романа, и предпочесть отца, столь жестокосердого, как ваш, маркизу де Монталю, судьбу, полную опасностей, жизни блестящей и восхитительной?!

— Простите меня, — сказала Аделина, — брак с маркизом может быть блестящим, но никогда — счастливым. Характер его вызывает у меня отвращение, и я прошу вас, сэр, больше не упоминать об этом.

Разговор, изложенный в предыдущей главе, был прерван появлением Питера, который, выходя, выразительно посмотрел на Аделину и только что не поманил ее пальцем. Ей не терпелось узнать, что он хотел сообщить, и вскоре она вышла вслед за ним в залу, где и увидела его, мешкавшего в ожидании. Заметив Аделину, он знаком призвал ее к молчанию и поманил в оконную нишу.

— Ну же, Питер, что ты хочешь сказать мне? — спросила Аделина.

— Тсс, мамзель, ради всего святого, говорите потише: ежели нас увидят, нам каюк.

Аделина попросила его объяснить, что он имеет в виду.

— Так я, мамзель, только того и хотел весь Божий день напролет, все ждал-поджидал, все смотрел-посматривал, потому как хозяину-то на глаза попасть боялся; да только дело никак не ладилось: не понимали вы, и все тут.

Аделина попросила его поторопиться.

— Оно-то так, мамзель, да только очень уж я боюсь, что увидят нас… но чего б я ни сделал, чтобы услужить такой хорошей молодой леди, не могу же я не рассказать вам, коли знаю про то, какая вас ждет опасность.

— Ради Бога, говори поскорее, — сказала Аделина, — или нам помешают!

— Ладно, коли так; но только вы должны сперва поклясться Пресвятой Девой, что нипочем не выдадите, что это я рассказал вам. Мой хозяин меня…

— Обещаю, обещаю! — сказала Аделина.

— Ну так вот… в понедельник вечером, когда я… тс-с… кажись, я слышу шаги? Вы, мамзель, вот что: ступайте прямо отсюда на крытую галерею. Ни за что на свете не хотел бы я, чтоб меня сейчас здесь увидели. Я, значит, выйду из залы через главный вход, а вы пройдете по коридору. Да уж, ни за что на свете я не хочу, чтобы нас с вами увидели.

Аделину сильно встревожили слова Питера, и она поспешила в крытую галерею. Он пришел быстро и, опасливо озираясь, продолжил:

— Как я и говорил вам, мамзель, в понедельник вечером, когда маркиз заночевал здесь, он, как вы знаете, не ложился допоздна, и я, может, догадываюсь, по какой такой причине. Странные вещи тут обнаружились, да только не мое это дело встревать и рассказывать про все, что я думаю.

— Умоляю, говори о главном, — в нетерпении прервала его Аделина, — что это за опасность, которая мне угрожает? Говори быстрей, пока нас не увидели.

— Еще какая опасность, мамзель, — ответил Питер, — ежели б вы все знали, а коль и узнаете, так оно ник чему, потому как ничем вы себе помочь не можете. Ну да, кстати-некстати, а я решился уж рассказать вам, хотя, может, и поплачусь за это.

— Похоже, ты решил вовсе ничего мне не рассказывать, — возразила Аделина. — Потому что ни на шаг не продвинулся вперед. Но о чем ты говоришь? Ты упомянул маркиза…

— Тс-с, мамзель, не так громко. Маркиз, как я уж сказал, сидел допоздна, и мой хозяин сидел с ним вместе. Один из людей маркиза ушел спать в дубовую комнату, а другой остался, чтобы раздеть своего хозяина. Ну вот, сидим мы с ним… о Господи всемилостивый, у меня прямо волосы встали дыбом… я и сейчас еще весь трясусь. Словом, когда мы так-то вот с ним сидели, дожидаючись… Ох, вон там мой хозяин; я видел, как он промелькнул среди деревьев. Ежели он меня тут увидит, нам с вами обоим конец. Ужо в другой раз все расскажу.

И с этими словами Питер поспешил в дом, оставив Аделину в тревоге, недоумении и досаде. Она направилась в лес, раздумывая над словами Питера и стараясь угадать, на что намекал он; к ней присоединилась мадам Ла Мотт, и они беседовали о чем придется, пока не вернулись в аббатство.

Напрасно Аделина целый день поджидала случая поговорить с Питером. Когда он прислуживал за столом, она изредка с тревогой поглядывала на него, надеясь по выражению лица понять хоть что-нибудь, относившееся к предмету ее страхов. Потом она ушла к себе; мадам Ла Мотт последовала за ней и, разговаривая о том о сем, оставалась довольно долго, так что у Аделины не было ни малейшей возможности встретиться с Питером. Мадам Ла Мотт одолевали, по-видимому, мучительные мысли; когда Аделина, заметив это, спросила о причине, из ее глаз брызнули слезы, и она внезапно покинула комнату.

Поведение мадам Ла Мотт вкупе с речами Питера еще больше встревожило Аделину; она в задумчивости сидела на кровати, отдавшись своим мыслям, пока часы в нижней комнате не пробили полночь. Уже решившись лечь, она вспомнила о рукописи и не смогла удержаться, чтобы не почитать ее. Первые слова, которые ей удалось разобрать, звучали так:

«Вновь возвращаюсь я к сему жалкому утешению — мне вновь дозволено узреть еще один день. Сейчас полночь! Моя одинокая лампада горит предо мною; время ужасное, но для меня и полдневная тишь все одно что полночная тишина: более глубокая тьма — вот и все различье. Лишь мои мучения ведут счет этим тихим монотонным часам. Великий Боже! Когда я упокоюсь!..

Но отчего это странное узилище? Я никогда ничем не оскорбил этого человека. Если мне суждена смерть, зачем эта отсрочка? И с какой целью меня привезли сюда, если не затем, чтобы предать смерти? Увы, это аббатство…»

Здесь рукопись опять была неудобочитаема, и на протяжении нескольких страниц Аделина сумела разобрать лишь отдельные фразы.

«О горькое испытание! Как, когда мне будет ниспослан покой! О мои друзья! Неужто никто из вас не кинется мне на помощь? Никто не отомстит за мои муки? Ах, вы попытаетесь отомстить — но тогда будет уже поздно, тогда я уйду навеки…

Еще раз мне дарована ночь. Еще один день прошел в одиночестве и страданиях. Я вскарабкался к окну, надеясь, что картина природы освежит мою душу и придаст мне силы выдержать эти несчастья. Увы! Даже в этом малом утешении мне отказано: окна выходят на другую часть аббатства и пропускают лишь малую толику того дня, которого мне никогда уже не увидеть в полной красе. Последняя ночь! Последняя ночь! О, ужасное место!..»

Аделину била дрожь. Ей было страшно читать следующую фразу, как ни манило любопытство. И все же она прервала чтение: безотчетный ужас охватил ее. «Здесь свершилось чудовищное злодеяние, — прошептала она. — Крестьяне говорили правду. Здесь произошло убийство». Эта мысль заставила ее трепетать от страха. Она вспомнила кинжал, о который споткнулась ее нога в потайной комнате, и это подтвердило ее самые ужасные предположения. Ей захотелось осмотреть кинжал, но он оставался в одной из тех комнат, и она побоялась отправиться на поиски.

«Несчастная, несчастная жертва! — воскликнула она. — Неужели никто из твоих друзей не мог избавить тебя от гибели! О, если бы я была поблизости!..

Но что могла бы я сделать, чтобы спасти тебя! Увы, ничего! Я забыла о том, что даже сейчас мне, может быть, как и тебе, грозят несчастья, и у меня нет друзей, которые бы вызволили меня. О, я уверена, что догадываюсь, кто виновник твоих горестей!» Она умолкла, и вдруг ей послышался вздох, такой же, что пронесся по комнате минувшей ночью. Кровь застыла у нее в жилах, она сидела, боясь пошевельнуться. Ее комната была расположена вдали от помещений, занимаемых Ла Моттами, которые даже не услышали бы ее зов (ибо они опять перебрались к себе); эта уединенность так сильно подействовала на ее воображение, что она лишь усилием воли удержалась от обморока. Довольно долго просидела она замерев, но все было тихо. Когда она пришла в себя, первым ее побуждением было кинуться к Ла Моттам; однако, подумав, она от этого отказалась.