Время обычного визита Ла Мотта приближалось, и Аделина ждала его с трепетной надеждой услышать, что маркиз отказался от своих преследований; однако Ла Мотт был молчалив и угрюм, как обычно, и Аделина лишь в последнюю минуту, когда он уже покидал ее комнату, нашла в себе мужество спросить, скоро ли ожидают маркиза вновь. Ла Мотт, уже отворив дверь, чтобы уйти, ответил: «Завтра», — и Аделина, скованная страхом и деликатностью, поняла, что ей не удастся ничего узнать о Теодоре, не задав прямого вопроса. Она выразительно посмотрела на Ла Мотта, показывая тем, что хотела бы еще о чем-то спросить, и он остановился; однако Аделина, вспыхнув, молчала, пока он снова не сделал движения к двери; только тут она слабым голосом попросила его вернуться.

— Я хотела бы спросить, — проговорила она, — о том несчастном молодом человеке, который навлек на себя гнев маркиза, пытаясь услужить мне. Упоминал ли о нем маркиз?

— Упоминал, — ответил Ла Мотт, — и ваше равнодушие к маркизу нашло теперь полное объяснение.

— С тех пор как я принуждена испытывать неприязнь к тем, кто меня оскорбляет, — сказала Аделина, — право же, мне можно позволить быть благодарной тем, кто мне помогает. Если бы маркиз заслуживал моего уважения, он, вероятно, располагал бы им.

— Ну хорошо, хорошо, — сказал Ла Мотт, — об этом молодом герое, который, кажется, до того смел, что поднял руку на своего командира, прекрасно позаботились, и я не сомневаюсь, он скоро почувствует цену своего донкихотства [81].

Негодование, горе и страх боролись в душе Аделины; она считала недостойным себя дать случай Ла Мотту еще раз произнести имя Теодора; и все же мучительная неопределенность заставила ее спросить, слышал ли он о нем с тех пор, как его увезли из Ко.

— Да, — сказал Ла Мотт, — он был благополучно доставлен в свой полк и останется там под арестом, пока маркиз не приедет, чтобы выступить его обвинителем.

У Аделины не было ни сил, ни желания расспрашивать дальше, и, когда Ла Мотт покинул ее комнату, она предалась отчаянию, им усугубленному. Хотя в сообщенных Ла Моттом сведениях не было ничего нового (ибо то, что она от него услышала, лишь подтвердило ее прежние опасения), на сердце у нее стало еще тяжелее, и она поняла, что бессознательно теплила слабую надежду, что Теодор как-нибудь сумеет бежать до того, как его доставят на место назначения. Теперь же все надежды развеялись; он испытывает все муки тюремного заключения и терзается страхом за свою жизнь и за безопасность ее, Аделины. Она рисовала себе темный и сырой подземный каземат, где он лежит, прикованный цепями, бледный от слабости и горя; она слышала его голос, трепетом наполнявший ее сердце, он звал ее по имени и возводил глаза к небу в немой мольбе; она видела горькую гримасу на его лице и слезы, струившиеся по щекам; ей вспоминалось при этом его великодушие, которое и сбросило его в пучину несчастья, она знала, что ради нее обрек он себя на муку, — и ее горе перешло в глубокое отчаяние, слезы иссякли, и она погрузилась в безмолвное оцепенение.

Наутро приехал маркиз и, как накануне, быстро уехал. Затем прошло несколько дней, он не появлялся; но однажды вечером, когда Ла Мотт и его жена сидели, по обыкновению, в гостиной, он прибыл, некоторое время беседовал с ними на общие темы, но мало-помалу впал в задумчивость и после паузы вдруг встал и отвел Ла Мотта к окну.

— Я желал бы поговорить с вами наедине, — сказал он, — если вы располагаете временем; если нет, отложим до другого раза.

Ла Мотт, заверив его, что совершенно свободен, хотел было пройти с ним в другую комнату, но маркиз предложил прогуляться по лесу. Они вышли вместе и, дойдя до уединенной поляны, где под раскидистыми ветвями буков и дубов, сплетавшихся над нею, гуще становились сумерки и торжественней мрак, маркиз повернулся к Ла Мотту и сказал:

— Ваше положение незавидно, Ла Мотт; это аббатство — унылое место для человека, как вы, любящего общество, имеющего также все данные быть его украшением.

Ла Мотт поклонился.

— Желал бы я, чтобы в моей власти было вернуть вас свету, — продолжал маркиз. — Знай я подробности той истории, которая вас исторгла оттуда, мое вмешательство, полагаю, могло бы сослужить вам службу. Кажется, вы упоминали, что это было дело чести.

Ла Мотт молчал.

— Впрочем, я вовсе не желал бы опечалить вас… и не банальное любопытство причина моих расспросов, но искреннее желание дружески помочь вам. Вы уже говорили мне о некоторых частностях постигшего вас несчастья. Думаю, что широта вашей натуры привела к таким тратам, которые вы попытались возместить игрой [82].

— Да, милорд, — сказал Ла Мотт, — это правда; я растратил большую часть огромного состояния, потакая своей слабости к роскоши, а затем прибег к недостойным средствам, чтобы возвратить его; однако же избавьте меня от этой темы. Я хотел бы, насколько это возможно, забыть о деле, которое должно запятнать меня навеки и, боюсь, милорд, жестокие последствия которого смягчить не в вашей власти.

— Возможно, тут вы ошибаетесь, — возразил маркиз, — не следует упускать из виду мое влияние при дворе. Не пугайтесь, я не собираюсь строго попрекать вас, я вовсе не склонен осуждать ошибки ближних. Мне отлично известно, что такое оступиться в случае крайней необходимости; думаю, Ла Мотт, отныне вы найдете во мне друга.

— Я это вижу, милорд.

— И если вы вспомните, что я простил некое недавнее дело…

— Это правда, милорд; и позвольте мне сказать, я способен оценить ваше великодушие. Дело, на которое вы намекаете, далеко превосходит все самое дурное в моей жизни… и то, что я должен рассказать, поэтому не унизит меня еще больше в ваших глазах. Растратив большую часть моего состояния на роскошь и удовольствия, я обратился к игре, чтобы благодаря этому получить средства для продолжения привычной жизни. Некоторое время мне везло, и я мог жить, как жил прежде; обнадеженный сверх самых радужных ожиданий, я продолжал удачливо играть.

Вскоре внезапный поворот фортуны расстроил мои надежды и довел меня до крайности. Настала ночь, когда у меня осталось всего двести луидоров. Я решил поставить на кон и их, а вместе с ними и мою жизнь, ибо решение мое было твердо: потеряю и это — жить не останусь. Никогда не забуду ни тот ужасный миг, от которого зависела моя судьба, ни смертную тоску в сердце, когда моя последняя ставка была потеряна. Некоторое время я стоял в оцепенении, затем, осознав мое несчастье, словно обезумел и стал осыпать проклятьями моих более удачливых партнеров, словом, продемонстрировал все безумства отчаяния. Во время этого пароксизма помешательства некий господин, молча все наблюдавший, подошел ко мне. «Вам не повезло, сэр», — сказал он. «Я знаю это не хуже вас, сэр», — ответил я. «Возможно, с вами дурно обошлись?» — «Да, сэр, я разорен, и потому можно сказать, что со мною дурно обошлись». — «Вам хорошо известны люди, с которыми играли?» — «Нет, но я встречал их в свете». — «В таком случае я, вероятно, ошибся», — сказал он и отошел. Последние его слова ободрили меня, внушив надежду, что деньги выиграны у меня нечестным путем. Желая расспросить поподробнее, я стал искать этого джентльмена, однако он уже ушел; тогда я сдержал свои чувства, вернулся к столу, за которым потерял деньги, расположился за стулом одного из тех, кто обыграл меня, и стал внимательно следить за игрой. Некоторое время я не видел ничего такого, что подтвердило бы мои подозрения, но в конце концов убедился в их справедливости.

Когда игра была кончена, я отозвал одного из моих противников и, сказав ему о том, что видел, пригрозил немедленным разоблачением его, если он не вернет мои деньги. Поначалу этот субъект держался столь же решительно, как и я, и, приняв задиристый вид, посулил проучить меня за столь скандальные утверждения. Однако я был не в том состоянии духа, чтобы поддаться испугу, и его поведение лишь окончательно вывело меня из себя, тем более что я и без того был уже достаточно распален своими бедами. Ответив ему новыми угрозами, я готов был вернуться в игорный зал и во всеуслышание объявить обо всем, но тут он, понизив голос, с коварной улыбкой попросил меня повременить несколько минут и позволить ему переговорить с другим джентльменом, его партнером. Я колебался, согласиться ли мне на эту последнюю просьбу, но тем временем упомянутый джентльмен сам вошел в комнату. Партнер его в нескольких словах рассказал ему о том, что произошло между нами, и страх, читавшийся на его лице, сказал мне с достаточной ясностью, что он знает свою вину.