Серое камлотовое платье с короткими рукавами с разрезами обрисовывало, хотя и не подчеркивало ее фигуру. На открытую грудь в беспорядке ниспадали пряди волос, легкая вуаль, наброшенная, по-видимому, в спешке, сейчас отлетела назад. Ла Мотт смотрел на девушку, и с каждой секундой удивление его возрастало, он проникался к ней все большим состраданием. Ее изящество и несомненная изысканность, представлявшие собою прямой контраст с этим заброшенным домом и грубыми манерами его обитателей, казались ему скорее плодом воображения, нежели явлением реальной жизни. Он постарался успокоить ее и выразил свое участие слишком искренне, чтобы оно могло быть превратно понято. Ее ужас мало-помалу уступил место благодарности и печали.
— Ах, сэр! — проговорила она, — само небо послало вас мне на помощь, и оно непременно вознаградит вас за это. В целом мире у меня нет ни единого друга — если только им не окажетесь вы.
Заверения Ла Мотта в его добрых чувствах были прерваны вошедшим разбойником. Ла Мотт пожелал, чтобы его отвели к его домочадцам.
— Всему свое время, — отвечал бандит. — Об одном из них я уже позаботился, позабочусь и о вас, благодарение Святому Петру, так что можете не тревожиться.
Эти успокоительные слова вновь испугали Ла Мотта, и он настоятельно попросил ответить ему, благополучны ли его близкие.
— О, что до этого, так они вполне благополучны, и вы скоро окажетесь с ними… Впрочем, нечего тут болтать всю ночь напролет. Что вы выбрали — ехать или остаться? Условия вам известны.
Ла Мотту и юной даме завязали глаза — последняя от страха на сей раз молчала, — затем, посадив обоих на лошадей, причем за спиной каждого уселось по бандиту, пустили лошадей в галоп. Так они скакали около получаса, наконец Ла Мотт пожелал узнать, куда они едут.
— Придет время, узнаете, — отвечал головорез, — так что сидите смирно. Поняв, что расспрашивать бесполезно, Ла Мотт погрузился в молчание. Но вот лошади остановились, его проводник издал громкое «о-ху-ху!», ему тотчас ответили отдаленные голоса, и несколько минут спустя послышался перестук колес, а вскоре затем — голос человека, наставлявшего Питера, куда править. Когда карета приблизилась, Ла Мотт громко окликнул жену, и к его невыразимой радости она ему ответила.
— Теперь степное бездорожье у вас позади, и вы можете ехать куда пожелаете, — сказал бандит, — но коль вернетесь до истечения часа, будете встречены градом пуль.
Для Ла Мотта, которому наконец развязали глаза, это предупреждение было излишним. Юная незнакомка, оказавшись в карете, глубоко вздохнула, а бандит, снабдив Питера указаниями и угрозами, подождал, пока они тронутся в путь. Ждать разбойникам пришлось недолго.
Ла Мотт не замедлил рассказать о том, что произошло в доме, поведал и о способе, каким ему была представлена молодая незнакомка. В течение этого рассказа мадам Ла Мотт прислушивалась к глубоким судорожным вздохам девушки и, проникаясь к ней все большим участием, старалась хоть как-то ее успокоить. Поблагодарив в самых искренних и безыскусных выражениях мадам Ла Мотт за ее доброту, несчастная девушка расплакалась и умолкла. Мадам Ла Мотт решила пока воздержаться от расспросов, которые повели бы к выяснению, кто эта девушка и откуда она, но вместе с тем показались бы требованием объяснить, что с нею случилось; впрочем, события эти дали мадам Ла Мотт новую тему для размышлений, и теперь собственные горести не столь тяжко ее угнетали. Даже тоскливые думы Ла Мотта временно как бы рассеялись; он вспоминал недавнюю сцену, и она представлялась ему неким миражем или одним из тех невероятных сюжетов, какими иной раз грешат романы. Он никак не мог свести ее к чему-то реально возможному или, проанализировав, осмыслить ее. Он был не слишком доволен данным ему поручением и возможными неприятностями в будущем из-за этой истории, однако красота и очевидная невинность Аделины, соединившись в его сердце с доводами гуманности, говорили в ее пользу, и он решил опекать ее.
Буря чувств, бушевавшая в груди Аделины, мало-помалу успокаивалась, ужас улегся, сменившись просто тревогой, отчаяние обернулось тихой печалью. Нескрываемая симпатия, какую проявляли к ней ее спутники, и в особенности мадам Ла Мотт, смягчила ее сердце и вселила надежду на лучшие дни.
Ночь прошла в гнетущем молчании, мысли каждого из путешественников были слишком заняты собственными страданиями, так что им было не до беседы. Наконец забрезжил долгожданный рассвет и яснее представил незнакомцев друг другу. Аделине приятно было, что мадам Ла Мотт часто и со вниманием поглядывает на нее, последняя же думала о том, что редко видела лицо столь привлекательное и столь восхитительную фигуру. Печать горя и утомления придавала чертам девушки меланхолическую грацию, взывая к самому сердцу, а выразительная ясность ее голубых глаз свидетельствовала об уме и добронравии [10].
Ла Мотт с тревогой выглянул из окна кареты, чтобы оценить, в каком они положении, и удостовериться, что его не преследуют. Предутренние сумерки еще не давали широкого обзора, но вокруг никого не было видно. Наконец солнце окрасило облака на востоке и вершины самых высоких холмов, а вскоре явилось само во всей красе своей. Страхи Ла Мотта несколько отступили, понемногу утихло и горе Аделины. Они свернули на узкую дорогу, прикрытую наносными холмами, а сверху затененную кронами деревьев с уже раскрывавшимися первыми весенними почками, поблескивавшими от росы. Свежий утренний ветерок оживил Аделину, чья душа тонко чувствовала красоты природы. Когда она смотрела на лужайки, поросшие роскошными травами и усыпанные цветами, на нежную зелень деревьев или мелькавшие в просветах между ними разнообразные лесные ландшафты и на таявшие в голубизне далекие горы, ее охватывали мгновенные наплывы радости. Очарование открывавшихся перед Аделиною картин природы еще усиливалось благодаря их новизне; ей редко доводилось видеть грандиозное величие далекой панорамы или великолепие раскинувшегося во всю ширь горизонта и совсем нечасто — живописную прелесть укромных уголков. Несмотря на долгие притеснения, душа ее не утеряла той гибкой силы, что противостоит невзгодам; иначе, сколь ни был восприимчив ее врожденный вкус, природа не могла бы так легко очаровывать ее, даруя хотя бы временный покой [11].
Дорога наконец свернула вниз по склону холма, и Ла Мотт, опять беспокойно выглянув в окно, увидел впереди открытую долину Шампани [12] — дорога, вся на виду, пересекала ее почти по прямой линии. Он сразу встревожился, ибо побег его мог быть без труда прослежен на много лиг с тех самых холмов, откуда они сейчас спускались. У первого же встречного землепашца он осведомился, нет ли другой дороги, между холмами, и выяснил, что таковой нет. На Ла Мотта вновь нахлынули прежние страхи. Мадам Ла Мотт, несмотря на собственные горести, попыталась успокоить его, но, поняв, что ее усилия напрасны, также погрузилась в размышления о своих бедах. Все время, пока они ехали по этой дороге, Ла Мотт оглядывался назад: ему то и дело чудился шум воображаемой погони.
В маленьком селении, где дорога наконец укрылась за лесом, они остановились позавтракать, и тут Ла Мотт снова взбодрился. Аделина казалась спокойней, чем когда-либо, и Ла Мотт попросил ее объяснить ту сцену, свидетелем которой он стал минувшей ночью. Однако его вопрос снова поверг ее в отчаяние, и, заливаясь слезами, она стала умолять его не касаться этой темы до времени. Ла Мотт не настаивал, но заметил, что большую часть дня она, подавленная и печальная, целиком, по-видимому, ушла в воспоминания. Теперь они ехали среди холмов и, таким образом, меньше подвергались опасности быть замеченными; тем не менее Ла Мотт избегал сколько-нибудь крупных поселений и останавливался лишь в самых уединенных местах только затем, чтобы накормить лошадей. Около двух часов пополудни дорога свернула в глубокую долину, омываемую ручьем и укрытую лесом. Ла Мотт окликнул Питера и приказал свернуть налево, заметив неподалеку уединенную и со всех сторон закрытую полянку. Здесь он вместе со своими спутницами вышел из кареты, Питер разложил на траве припасы, и они, усевшись вокруг, принялись за трапезу, которая при иных обстоятельствах показалась бы восхитительной. Аделина пыталась улыбаться, но слабость, вызванная пережитым, теперь еще возрастала из-за недомогания. Душевные муки и физическая усталость последних суток оказались для нее непосильны, и, когда Ла Мотт вел ее к карете, бедная девушка дрожала всем телом. Однако она ни разу не пожаловалась и даже, давно уже приметив подавленность своих спутников, сделала слабую попытку их приободрить.
