Ла Мотт взял фонарь и повел маркиза в маленькую комнату, находившуюся в отдаленной части здания; там они оставались около часа. Мадам Ла Мотт, встревоженная столь долгим их отсутствием, отправилась на поиски. Когда она подошла близко, любопытство, которое в подобных обстоятельствах, пожалуй, нельзя назвать предосудительным, побудило ее подслушать их. В эту минуту Ла Мотт вскричал:
— …только безумие отчаяния!..
За этим последовало несколько слов, произнесенных так тихо, что она не могла разобрать их.
— Я страдал больше, чем могу выразить, — продолжал Ла Мотт, — один и тот же образ преследует меня в ночных кошмарах и дневных блужданиях. Кроме смерти, нет кары, которой я не согласился бы претерпеть, лишь бы вернуть то душевное состояние, в каком я приехал в этот леС. Еще раз вверяю себя вашему состраданию.
Яростный порыв ветра, просвистевший по коридору, где стояла мадам Ла Мотт, заглушил голоса мужа и отвечавшего ему маркиза; но тут же она услышала:
— Завтра, милорд, если вы вернетесь сюда, я провожу вас на место.
— Навряд ли это необходимо, а возможно, и опасно, — сказал маркиз.
— Вам, милорд, я могу извинить эти сомнения, — вновь заговорил Ла Мотт, — но клянусь, я готов на все, что бы вы ни предложили. Да, — продолжал он, — каковы бы ни были последствия, я покорюсь вашему решению.
Разбушевавшаяся стихия заглушила их голоса, и мадам Ла Мотт тщетно старалась расслышать слова, в которых заключалась, быть может, разгадка таинственного поведения ее мужа. Между тем мужчины направились к двери, и она поспешила вернуться туда, где оставила Аделину с Луи и молодым шевалье.
Вскоре за нею вошли маркиз и Ла Мотт, первый — высокомерный и холодный, второй — несколько спокойнее, чем был, но все с тем же выражением ужаса на лице. Маркиз прошел в залу, где ждала его свита. Буря все еще не улеглась, но маркиз, по-видимому, хотел уехать как можно скорее и приказал своим людям быть наготове. Ла Мотт хранил угрюмое молчание и все ходил по комнате взад-вперед быстрым шагом, погруженный в раздумье. Маркиз между тем сел подле Аделины и все внимание отдал ей; впрочем, иногда мысли его убегали далеко, и он умолкал надолго. В эти минуты с Аделиной заговаривал молодой шевалье, она же застенчиво и не без волнения старалась спрятаться от глаз обоих.
Маркиз пробыл в аббатстве около двух часов, но буря все не унималась, и мадам Ла Мотт предложила ему переночевать. Взгляд мужа заставил ее затрепетать в страхе перед последствиями. Однако ее предложение было вежливо отклонено, ибо маркизу явно столь же не терпелось уехать, насколько хозяину нестерпимо было его присутствие. Он часто выходил в залу и от входных дверей нетерпеливо поглядывал на тучи. Но сквозь ночную тьму ничего не было видно, и слышались лишь завывания ветра.
Маркиз собрался уезжать уже на рассвете. Когда он совсем был готов покинуть аббатство, Ла Мотт опять отвел его в сторону и несколько минут о чем-то говорил ему. Его взволнованная жестикуляция, которую мадам Ла Мотт с любопытством наблюдала издали, теперь вызвала еще и отчаянную тревогу, поскольку происходящее было ей решительно непонятно. Ее попытки разобрать хоть что-нибудь из разговора мужчин пропали втуне, так как беседовали они совсем тихо.
Наконец маркиз и его свита отбыли, и Ла Мотт, собственноручно заперев двери, молчаливый и подавленный, ушел в спальню. Как только они остались одни, мадам Ла Мотт воспользовалась случаем и попросила мужа объяснить ей сцену, свидетельницей которой она была.
— Не задавайте мне вопросов, — сказал Ла Мотт, — я все равно не отвечу. Я уже запретил вам касаться этого предмета.
— Какого предмета? — спросила его жена. Ла Мотт, казалось, опомнился.
— Не важно… Я ошибся…мне показалось, что вы уже задавали мне эти вопросы.
— Ах! — воскликнула мадам Ла Мотт, — значит, все так, как я и подозревала: ваша прежняя тоска и это отчаяние нынче ночью имеют одну причину.
— Но с какой стати вам вздумалось подозревать что-то, расспрашивать? Неужто мне вечно будут докучать догадками?
— Простите, я вовсе не хотела докучать вам; но тревога за ваше благополучие не дает мне покоя из-за этой ужасной неопределенности. Позвольте мне по праву жены разделить с вами горести, которые мучают ваС. Не отталкивайте меня!
Ла Мотт прервал ее:
— Какова бы ни была причина волнения, которое вы наблюдаете, клянусь, я не желаю сейчас открыть ее. Быть может, настанет время, когда я сочту, что скрываться долее не нужно; но до той поры молчите и не будьте назойливы. Главное же, не вздумайте рассказывать кому бы то ни было, если вы заметили во мне что-то необычное. Похороните все догадки в вашей груди, не то я прокляну вас, а сам погибну.
Он произнес это столь решительно, а лицо его покрылось такой смертельной бледностью, что мадам Ла Мотт содрогнулась и больше ни о чем не спрашивала.
Мадам Ла Мотт легла в постель, но не обрела покоя. Она размышляла о случившемся, удивление и любопытство, вызванные речами и образом действий мужа, теперь еще усилились. Одно, впрочем, стало вполне очевидно: невозможно было сомневаться в том, что загадочное поведение Ла Мотта, столько месяцев подряд внушавшее ей опасения и тревогу, и недавняя сцена с маркизом имеют одну и ту же причину. Эта уверенность, доказывавшая, по-видимому, как несправедлива она была, подозревая Аделину, заставила ее испытывать муки совести. Она с нетерпением ждала утра, когда маркиз опять посетит аббатство. Наконец природа вступила в свои права и дала ей краткое забвенье от тревог.
На следующий день семья собралась за завтраком поздно. Все сидели молчаливые, погруженные в себя, однако выражение лиц было весьма различно и еще менее схожи были их мысли. Ла Мотта, по-видимому, терзали беспокойство и страх; при этом на лице его выражалось глубокое отчаяние. Иногда его глаза дико вспыхивали от внезапного приступа ужаса, но затем он вновь погружался в мрачное уныние.
Мадам Ла Мотт, казалось, совсем извелась от тревоги; она не спускала глаз с лица мужа и с нетерпением ждала приезда маркиза. Луи был сдержан и задумчив. Аделина испытывала, по-видимому, крайнюю неловкость. Она с удивлением наблюдала, как вел себя Ла Мотт минувшей ночью, и ее счастливое доверие к нему, какое она испытывала до сих пор, поколебалось. Она боялась также, что крайняя необходимость вынудит его вновь пуститься в странствия и он, может быть, будет не в состоянии или не захочет приютить ее под своим кровом.
Во время завтрака Ла Мотт часто подходил к окну и устремлял в него беспокойный взор. Жена слишком хорошо понимала причину его нетерпения и старалась унять собственное беспокойство. В эти минуты Луи делал попытки шепотом что-нибудь разузнать у отца, но Ла Мотт каждый раз возвращался к столу, где присутствие Аделины не позволяло продолжать разговор.
После завтрака Ла Мотт вышел и стал ходить взад-вперед по лужайке; Луи хотел было присоединиться к нему, но отец в категорической форме заявил, что желает остаться один, и вскоре, так как маркиз все не ехал, ушел от аббатства подальше.
Аделина вместе с мадам Ла Мотт, которая старалась выглядеть оживленной и благожелательной, удалилась в их рабочую комнату. Чувствуя необходимость как-то объяснить явное беспокойство Ла Мотта и предупредить недоумение, какое мог вызвать у Аделины неожиданный приезд маркиза, если девушка по собственному разумению свяжет его с поведением Ла Мотта прошлой ночью, мадам Ла Мотт упомянула о том, что маркиз и Ла Мотт давно знают друг друга и что столь нежданная встреча после многих лет и при столь резко изменившихся обстоятельствах, для Ла Мотта унизительных, причинила ему глубокое страдание. Боль была еще сильнее от сознания, что маркиз когда-то неправильно понял нечто в поведении Ла Мотта по отношению к нему, отчего их приятельство оборвалось.
Все это не убедило Аделину, так как не соответствовало, на ее взгляд, степени волнения, выказанного обоюдно маркизом и Ла Моттом. Слова мадам Ла Мотт лишь усилили ее недоумение и пробудили любопытство, хотя предназначались для того, чтобы угасить их. Однако эти мысли она оставила при себе.
