В один из таких добрых дней, когда недуг немного отпустил художника, Кустодиев начинает, несмотря на запреты врачей, писать картину.
Этому полотну было суждено стать вехой на творческом пути художника.
Здесь, на чужбине, он, подобно Гоголю, особенно ярко ощутил красу родной земли. Он мог повторять слова великого писателя:
«Теперь передо мною чужбина, вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, не гадкая Русь, но одна только прекрасная Русь…»
Кустодиев, невзирая на великолепный успех, достигнутый им на первых порах творческого пути, на поток заказов, глубоко переживал бесцельность и вредность славы модного портретиста.
Вот как описывает он свои сеансы в Царском Селе, моделью в которых служил царь Николай II:
«Каждый день рассчитан, суета сует, толку никакого…
Ездил в Царское 12 раз; был чрезвычайно милостиво принят, даже до удивления — может быть, у них теперь это в моде «обласкивать», как раньше «облаивали». Много беседовали — конечно, не о политике (чего очень боялись мои заказчики), а так, по искусству больше — но просветить мне его не удалось — безнадежен, увы…
Портрет художника-гравера В. В. Матэ.
Что еще хорошо — стариной интересуется, не знаю только, глубоко или так — «из-за жеста». Враг новшества и импрессионизм смешивает с революцией.
«Импрессионизм и я — это две вещи несовместимые» — его фраза. И все в таком роде…»
Сын Волги, коренной русский, не мог не чувствовать весь омут и фальшь, всю казенщину официального Петербурга, тем более что, работая с Репиным над знаменитым «Государственным Советом», Кустодиев близко соприкоснулся с элитой государственного аппарата Российской Империи и узнал многому цену. Как крик души звучат слова:
«Питер мне опротивел до невозможности, так хочется куда-нибудь в глушь, в деревню какую, что ли, в степь ли, только подальше от этого большого туманного Питера с высокими ящиками-домами…»
И как не вспомнить слова, сказанные великим Гоголем:
«Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности — этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности?..»
Петербург предлагал молодому писателю трудный искус. Не каждому было дано справиться с ним.
«Все составляет заговор против нас, — писал Гоголь, — вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства. Мы жаждем спасти нашу бедную душу, убежать от этих страшных обольстителей».
Не всем художникам было дано «убежать от этих страшных обольстителей». Многих ждала судьба Чарткова из гоголевского «Портрета».
Кустодиев, попав в круговорот петербургской жизни, стоял на пороге беды. Суета, бессмысленная, каждодневная, поглощала время, убивала талант.
А ведь живописец отлично знал, чего он хотел. Редко кто из его современников так чувствовал Русь. Но Кустодиев принужден был писать парадные портреты.
Голубой домик.
«Пишу и княжну, наконец-то ее добыл, но… больше 5 сеансов не буду иметь (был уже 3 раза), так как ее высочество очень утомляются от ничегонеделания, но желают получить хороший портрет, не позируя. Условия работы очень трудные, кругом дамы, болтают и делают свои замечания, вовсе для меня не лестные, и хотят, чтобы я сделал ее и молодой и красивой — но ни того, ни другого я перед собой не имею. Обещаю все это сделать в большом портрете».
Как здесь не вспомнить злополучного Чарткова!
Но судьбе было угодно распорядиться по-другому.
Тяжкой болезнью художник был выброшен из этого замкнутого круга, изъят из засасывающего потока заказов.
В Швейцарии, в Лейзене, оставшись наедине с собой, он особенно остро почувствовал пагубность сутолоки. Он вспоминал родину — яркую, радужную, горькую и чарующую. И он пишет свою мечту о России — здоровой, самоцветной, самобытной:
«…Начал для Нотгафта, то есть, вернее, для никого, потому что, если очень удачно выйдет, не отдам — жалко, сделаю другое что-нибудь. Стоят такие купчихи, белотелые, около магазинов, а вдали, за ними — Кинешма. Одну из купчих рисую с Зеленской — она чудесно подходит к этому типу».
И далее, в другом письме, он рассказывает:
«Провожу праздники в совершенном одиночестве, если не считать 4-х «купчих», общество которых каждый день его скрашивает. Эго купчихи на Вашей картине, которую пишу все эти дни вовсю…»
По удивительному стечению обстоятельств Гоголь в свое время также проходил курс лечения в Швейцарии.
И тоже вдали от России задумывал… Тут я прерываю свои размышления, ощутив строгий взгляд читателя.
Ну как же можно сравнить масштабность замыслов Гоголя и меру его свершений с Кустодиевым! А я и не пытаюсь приравнивать или сравнивать «Мертвые души» и «Купчих». Но все же прочтите слова Гоголя и подумайте о капризах судьбы:
«Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись. Швейцария сделалась мне с тех пор лучше, серо-лилово-голубо-сине-розовые ее горы легче и воздушнее. Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… Эго будет первая моя порядочная вещь — вещь, которая вынесет мое имя».
Справедливости ради стоит упомянуть, что «Купчихи» Кустодиева были первой из серии шедевров, которые были созданы живописцем в короткий промежуток между 1912 и 1927 годами — всего за пятнадцать лет.
Отныне, начиная с этой картины, Кустодиев мог повторить с полным правом слова Гоголя: «Мысли мои, мое имя, мои труды будут принадлежать России».
Вернувшись из Швейцарии на родину, Кустодиев снова с головой окунается в петербургский омут. Он с горечью говорит: «Ах, эти заказы, просьбы… Не хватает мужества от них отказаться, а они так мешают главному — замыслам, которые надо осуществить…
Пока еще все бегаю по городу, устаю и не могу наладить работу — сразу на меня свалились всякие дела, мало относящиеся к моей работе. Думаю, что завтра или послезавтра, наконец, засяду как следует…»
Проходит день, неделя, еще месяц, год, а царство суеты не отпускает из своих цепких лап художника.
Но начало, положенное в далеком Лейзене, требовало от живописца продолжения, не давало покоя, тревожило душу.
И среди каждодневной работы, тревог и забот Кустодиев не забывает о своей мечте:
«Занят сейчас кое-какими картинами, портретом и мечтаю все о большой работе, и, как всегда, когда был здоров, не писал того, что хотел, а вот теперь смерть как хочется начать большую картину и тоже «купчих»: уж очень меня влечет все это!»
К великому сожалению, дорога к желанному не всегда бывает скорой и прямой. Проходит еще не один месяц, пока живописец осуществляет свое заветное желание. Он, наконец, как бы возвращается к себе.
Однокашник художника по Академии, по мастерской Репина Иван Билибин писал о своем друге:
«Волга и Кустодиев неразъединимы. Поволжские города, ярмарки, розовые и белые церкви с синими и золотыми куполами, дебелые купчихи, купцы, извозчики, мужики — вот его мир, его матушка Волга и его Россия. И все это здорово, крепко и сочно».
И Кустодиев снова, как в Лейзене, поет свою заветную песню.
Портрет художника И. Я. Билибина.
Он начинает писать в 1914 году ставшую знаменитой и ныне находящуюся в Русском музее «Купчиху».
Это она нас встречала в первом зале юбилейной выставки в Академии художеств.
Наконец Кустодиев находит себя. Невзирая на новые симптомы временно притихшего недуга, художник с необыкновенным подъемом создает один шедевр за другим: «Красавица», «Девушка на Волге». Вслед за ними он пишет блистательную серию картин-песен «Масленицы», сверкающую панораму русских празднеств, народных гуляний, калейдоскоп неповторимых по сочности и яркости красочных сочетаний.
