Теща: — И-ишь. А что, он тоже из жидов был?
Я: — Еврей. Из хорошей семьи.
Теща: — Ну, значит, свои повздорили. Впрочем, это между жидами редкость, у них это, наоборот, один другого покрывает, кум обжегся — сват дует, ей-богу!
Левит ко мне: — Ну и что же, товарищ, дальше?
Я: — А дальше покушение на Ленина. Тоже еврейка (обращаясь к хозяину, любезно) — ваша однофамилица: Каплан.
Левит, перехватывая ответ Каплана: — И что же вы этим хотите доказать?
Я: — Что евреи, как русские, разные бывают».
То, что сама идея убийства евреем еврея носилась тогда в воздухе, подтверждается и тем, что на роль исполнительницы теракта на заводе Михельсона была выбрана полуслепая еврейка Фанни Каплан.
И, конечно, соблазнительно объяснить это попыткой реабилитировать хоть таким образом столь замаравшее себя в большевизме еврейство. Но, бесспорно, и это объяснение может быть принято только предельно политизированным сознанием…
Размышляя сейчас, почти столетие спустя, о том, что толкнула Леонида Каннегисера на убийство Моисея Соломоновича Урицкого, нам представляется, что все те мотивы, которые выдвигали родственники, друзья и чекисты, имели место, но они существовали не изолированно, а одновременно и как бы дополняя друг друга…
Думается, что, узнав об арестах в Михайловском училище, Каннегисер позвонил М. С. Урицкому.
«Не сомневаюсь, — свидетельствует и Марк Алданов, — ибо я знал Леонида Каннегисера. Это был его стиль».
Может быть, Леонид попал на пьяного Моисея Соломоновича, может быть, Урицкий просто опешил от такой наглости (а звонок Леонида в ЧК несомненно был наглостью!), но что-то он сказал, что Каннегисер мог истолковать как обещание исполнить его просьбу и смягчить участь курсантов…
Это в принципе и не важно.
Как мы знаем, Моисей Соломонович Урицкий человеком был очень добрым и, отправляя человека в тюрьму или на расстрел, любил, издеваясь над несчастным, пообещать в ближайшее время отпустить его на свободу.
И понятно потрясение, которое испытал Леонид, прочитав о расстреле…
Каннегисер, некогда исполнявший в Михайловском училище обязанности председателя юнкеров-социалистов Петроградского военного округа, скорее всего знал не только Перельцвейга, но и расстрелянных курсантов.
И конечно, он сильно переживал по поводу горестной судьбы товарищей.
Но страшнее этих переживаний для Леонида Каннегисера было осознание, что и он — Бог знает, кем только Леонид Каннегисер не воображал себя в романтических мечтаниях! — мог попасть в такую же ситуацию. Точно так же, как Владимир Перельцвейг, мог и он заманить на смерть мальчишек, и — это самое ужасное! — от него точно так же, как от Перельцвейга, отказались бы те, кто руководил им.
И тут уже не только сама смерть пугала, а и то, что он — такой единственный! — мог оказаться простой пешкой в руках других людей.
Наверное, Леонид с кем-то связывался после 21 августа, кому-то из влиятельных шекеледателей высказывал свое возмущение.
И возможно, как-то эти разговоры дошли до Урицкого.
Вот тогда-то и состоялась загадочная встреча Урицкого с Каннегисером.
И ничего не значит, что Урицкий, если он и принадлежал к той же сионистской организации, что и Каннегисер, то занимал в ее иерархии гораздо более высокую ступень. Урицкий не Леонида опасался, он не хотел ссориться с весьма влиятельной в еврейских кругах семьей.
Когда Каннегисер появился в ЧК, Урицкий показал ему постановление.
Увы… Он никогда не отличался ни умом, ни достаточной тонкостью.
Самодовольно, не скрывая даже, какие бездны посвящения разделяют их, улыбался он, рассказывая пылкому молодому человеку, что по законам Талмуда он не причастен к смерти Перельцвейга…
Самодовольный глупец, он усмехался, не понимая, что становится в эту минуту живым воплощением морали, против которой восставал Леонид.
Нет сомнений, что личностные качества Урицкого и помогли Каннегисеру персонифицировать именно с ним сионистское зло. В отличие от того же Алейникова, члена ЦК Сионистской организации, Урицкий был откровенным мерзавцем, использующим для достижения своих целей самые гнусные приемы.
И, возможно, именно тогда — откуда-то ведь возникли в ЧК слухи, что Урицкий знал об угрозе! — и сказал Каннегисер Урицкому, что убьет его.
Моисей Соломонович засмеялся в ответ.
Он и представить не мог, что Каннегисер, принадлежащий к ортодоксальному еврейству, сумеет переступить через главный принцип еврейства — не убивать друг друга…
Каннегисер сумел.
Через несколько дней он выстрелил Урицкому в затылок, обрывая гнусную жизнь чекистского подонка.
И стрелял он, как уже говорили мы, не только в Урицкого…
Стреляя, Леонид Каннегисер сумел перешагнуть и через иудаизм, запрещающий еврею убивать еврея, и через кодекс дворянской чести…
Этот момент в теракте, совершенном Каннегисером, тоже чрезвычайно важен. В нем гарантия, страховка от превращения теракта в политическую пошлость.
Вестибюль дворца Росси, где происходило событие, достаточно просторен.
Каннегисер видел в окно, как выходит из автомобиля Урицкий.
У него была возможность выстрелить в Урицкого, когда тот только вошел в вестибюль. У него была — он ведь лично знал Урицкого — возможность окликнуть его, пока тот шел по вестибюлю к лифту. Но Каннегисер дождался, когда Урицкий повернулся к нему спиной, и только тогда выстрелил…
Говорить о случайности тут не приходится.
Объяснение одно — перешагивая через одну мораль, Каннегисер перешагивал и через другую, в общем-то противоположную ей.
Он словно бы сбрасывал с себя таким образом тяготившие его оковы предрассудков, в себе самом, в масштабе пока только своей личности, преодолевая и зло еврейства, и зло дворянства.
Тюремные застенки ПЧК — не лучшее место для литературной работы, но перечитываешь записи Каннегисера, сделанные в тюремной камере, и видишь, как стремился он сформулировать свою мысль об обретенном — в преодолении двух враждебных друг другу, но одинаково губительных для человеческого общества стихий — сиянии…
Я не собираюсь приукрашивать Леонида Каннегисера, чтобы изобразить его русским патриотом, но Леонид жил в России, другой страны не знал, и поэтому мысли его о человеческом обществе были связаны прежде всего с Россией.
«Россия — безумно несчастная страна, темнота ее — жгучая… Она сладострастно упивается ею, упорствует в ней и, как черт от креста, бежит от света… А тьма упорствует. Стоит и питается сама собою» {359} …
Читаешь эти торопливые, скачущие строки и ясно понимаешь, что теракт, совершенный в вестибюле дворца Росси, и был для Леонида Каннегисера попыткой возжечь свет в нахлынувшем со всех сторон мраке.
В своей душе он ощутил сияние.
Это сияние более или менее отчетливо различали и другие люди.
Другое дело, что свет, вожженный Каннегисером, не осветил ничего, кроме разверзшейся перед Россией пустоты…
5
Пребывание Леонида Каннегисера в тюрьме вполне могло бы стать сюжетом для авантюрного романа…
Не теряя присутствия духа, сразу после допроса у Ф. Э. Дзержинского, Каннегисер начинает деятельно готовится к побегу. Планы побега сочиняются в лучших традициях романов Александра Дюма.
Леонид очень искусно, как ему казалось, перевербовал охранника товарища Кумониста, и тот согласился стать почтальоном.
В адресованной сестре Ольге записке Леонид попросил ее подготовить… нападение с бомбами на здание Петроградской ЧК.
Леонид Каннегисер не был подлецом.
Судя по его письму, адресованному князю П. Л. Меликову, судя по показаниям, которые он давал на допросах, сама мысль, что из-за него пострадают безвинные люди, была мучительна для. него.
И вот, в тюрьме, его словно подменили…
Легко, словно и не задумываясь, он втягивает самых дорогих ему людей — своих родных и друзей — в авантюру, которая неизбежно должна закончиться для них расстрелом.
