«В Одессе, — вспоминает Н. Г. Блюменфельд. — все ахнули.

Мальчишка, далекий от всякой политики, элегантный эстетствующий сноб, поэт не без способностей, что его могло на это толкнуть? Кто-то его настроил?

Не Савинков ли? Существовала версия, что Лева считал своим долгом в глазах лидеров эсеровской партии искупить преступление брата, спасти честь семьи.

Старики Каннегисеры пустили, говорят, в ход все свои связи, но тщетно. Держался их сын, по слухам, до последней минуты спокойно и твердо.

Лева с тростью денди, с похабщиной на сардонически изогнутых губах — и террор… Лева — и политическое убийство… Неужели так далеко могли завести кривляние, привычка к позе?»

Но, повторим, что так рассуждали в Одессе…

«Когда мы прибыли устраивать засаду на Саперный переулок, — рассказывал Ф. А. Захаров, — мать (Розалия Эдуардовна Каннегисер. — Н.К.) очень волновалась и все спрашивала нас, где Леонид, что с ним будет. Рассказывала, что одного сына уже потеряла из-за рабочих и свободы, а второй тоже борется за свободу, и она не знает, что с ним будет» ^{350} .

Слова эти произнесены в минуту отчаяния.

На мгновение Розалия Эдуардовна потеряла контроль над собой, и в ее речи, дамы петербургского света, явственно зазвучали одесские интонации. Так строили свои фразы героини рассказов Исаака Бабеля и одесские родственницы Каннегисеров ^{351} … Но всю глубину отчаяния Розалии Эдуардовне еще только предстояло постигнуть.

К сожалению, в деле сохранились не все протоколы допросов Розалии Эдуардовны, и поэтому нам придется ограничиться пересказом, сделанным следователем Э. М. Отто.

«Особое внимание обратил на себя допрос матери Каннегисера, который был произведен Геллером в присутствии Рикса, Отто и Антипова.

Геллер, успокоив мать Каннегисера, когда это более или менее удалось, когда она уже успела рассказать, что потеряла второго сына, стал ей говорить, что, как она видит, он, Геллер, по национальности еврей и как таковой хочет с ней побеседовать по душе. Расспрашивал он, как она воспитывала Леню, в каком духе? И получил ответ, что она сама принадлежит к секте строго верующей и в таковом же духе воспитывала сына» ^{352} .

Геллеру, как отмечает Э. М. Отто, «ловким разговором» удалось довести Розалию Эдуардовну до полного отчаяния, и, защищая сына, она начала лепетать, дескать, Леонид мог убить товарища Урицкого, потому что «последний ушел от еврейства» ^{353} .

Эти подробности интересны не только для характеристики самой Розалии Эдуардовны, но и для прояснения всей ситуации.

Геллер ведь так и строил «ловкий разговор»…

Он говорил, что убийство еврея евреем противоречит нормам иудейской морали. Потому-то, защищая сына, и вынуждена была Розалия Эдуардовна обвинить покойного Моисея Соломоновича в отходе от еврейства. Ничего другого, способного извинить ее еврейского сына, она придумать не могла.

Снова и снова повторяла Розалия Эдуардовна, что «мы принадлежим к еврейской нации и к страданиям еврейского народа мы, то есть наша семья, не относимся индифферентно».

Но насчет Моисея Соломоновича Розалия Эдуардовна, безусловно, ошибалась.

Да…

Так получилось, что Моисей Соломонович Урицкий действительно исполнял летом 1918 года все погромные обязанности главного петроградского черносотенца…

Так вышло, что это он инспирировал организацию «Каморры народной расправы», это его люди завалили «министра болтовни» Моисея Марковича Володарского, это он посадил под видом черносотенца еврея-выкреста Филиппова, работавшего тайным агентом Дзержинского, это он подвел под расстрел вместе с безвинными курсантами Михайловского училища еврея Владимира Борисовича Перельцвейга…

И все-таки мы должны тут заступиться за Моисея Соломоновича и засвидетельствовать, что делал все это Урицкий исключительно по широте своей чекистской души, а не потому, что куда-то ушел от еврейства.

Уйти от Ленина, Троцкого, Зиновьева и Дзержинского могла Розалия Эдуардовна Каннегисер, но никак не Моисей Соломонович…

Не только Розалия Эдуардовна мучилась вопросом, почему ее еврейский сын убил еврея Урицкого…

Об этом стонала в те дни вся большевистская пресса.

Николай Бухарин, например, свою статью так и назвал: «Ленин — Каплан, Урицкий — Каннегисер» ^{354} :

«Тов. Урицкий, четверть века стоявший на своем посту, как бессменный часовой, известный пролетариату по меньшей мере четырех стран, знающий чуть не все европейские языки, имеющий семилетнюю тюрьму и закаливший свои нервы, как сталь…

А с другой стороны — юнкер, бегущий после убийства пролетарского вождя под сень английской торговой палаты, человечек, заявляющий, что он — «еврей, но из дворян», — прямо типичная фигура, про которую «глас божий» говорил когда-то «учись — студентом будешь, не научишься — офицером будешь». Боящийся своего еврейства, напирающий на свое дворянство и в то же время объявляющий себя социалистом юный белогвардеец — разве это не достаточно «яркая» фигура? К тому же двоюродный брат Филоненки ^{355} — палача, того самого Филоненки, который писал когда-то палаческие шпаргалки для генерала Корнилова».

Бухарин рассуждает тут, как и положено рассуждать любимцу партии.

Но тот же Марк Алданов, человек сильного, недюжинного ума, размышляя о Каннегисере и его семье, задавая вопрос: «Почему выбор Каннегисера остановился на Урицком?», отвечал: «Не знаю. Его убийство нельзя оправдать даже с точки зрения завзятого сторонника террора».

Действительно…

Когда Сазонов убивает Плеве, это воодушевляет, ибо понятно, за что убит Плеве…

А тут? Тут ничего не понятно…

К вопросу об оправдании поступка Леонида мы еще вернемся, а пока отметим, что в этом непонимании его даже самыми близкими и достаточно умными людьми и скрыта причина «несчастливости» Каннегисера, которую отмечают почти все знавшие его.

Для еврейского окружения Леонида потомственное дворянство было хотя и завидно притягательным, но все же чисто внешним атрибутом, никоим образом не меняющим еврейскую суть.

Для самого Леонида Каннегисера, уже рожденного в этом самом потомственном дворянстве, все оказывалось сложнее.

Две стихии — потомственного русского дворянства и чистокровного иудаизма — разрывали его душу, лишая юношу внутреннего покоя… Примирить их было невозможно, хотя бы уже потому, что и сам Каннегисер не желал никакого примирения.

Можно предположить, что с годами какая-то одна стихия все-таки восторжествовала бы над другой.

Но это потом, а пока…

Еврейская среда, иудейская мораль, Сионистская организация — все это с одной стороны.

А с другой стороны — ощущение себя, с самых малых лет, потомственным русским дворянином, общение с юнкерами, дружба, презрение к смертельной опасности, любовь к России…

По словам Г. Адамовича, «Леонид был одним из самых петербургских петербуржцев, каких я знал… Его томила та полу-жизнь, которой он жил».

И еще, конечно же, была поэзия, были стихи, в которых Каннегисер и так и этак примерял на себя смерть…