Какую цель преследовала эта организация, поручая Каннегисеру и Перельцвейгу создание сети подпольных комендатур и дружин, которые потом Каннегисер пытался всучить члену Центрального комитета партии народных социалистов Игнатьеву, неизвестно… Но очевидно, что Леонида Каннегисера не могла не угнетать бесцельность принесенной жертвы. Более того, он не мог не понимать, что вольно или невольно, но это он и заманил девятнадцатилетних мальчишек под расстрел.

О таинственных взаимоотношениях Моисея Соломоновича Урицкого и Леонида Иоакимовича Каннегисера мы еще будем говорить, пока же отметим, что, подписывая 11 июля 1918 года ордер на аресты в Михайловском артиллерийском училище, Моисей Соломонович подписывал ордер на убийство самого себя.

И как ни странно, но трудно отделаться от ощущения, что он и сам догадывался об этом. От этого, предстоящего, он и пытался оградиться пьяными каракулями, зафиксировавшими, что он — небывалый случай в истории ЧК! — отказался участвовать в голосовании по расстрелу В. Б. Перельцвейга.

И ведь когда он надумал заняться этой казуистикой?

Во второй половине августа 1918 года!

Петроград тогда превратился, как писал Б. В. Савинков, в умирающий город. «Пустые улицы, грязь, закрытые магазины, вооруженные ручными гранатами матросы и в особенности многочисленные немецкие офицеры, с видом победителей гулявшие по Невскому проспекту, свидетельствовали о том, что в городе царят «Советы и Апфельбаум-Зиновьев»…

В Смольном всерьез рассматривался вопрос о кормлении зверей в зоопарке трупами расстрелянных. А сам Урицкий и его подручные уже начали стервенеть от запаха крови и уже без всякого следствия, без какой-то там волокиты расстреливали скрывавшихся от регистрации офицеров…

В Финском заливе тогда, как утверждает С. П. Мельгунов в книге «Красный террор», были потоплены две барки, наполненные офицерами. «Трупы их были выброшены на берег… связанные по двое и по трое колючей проволокой».

И вот в эти дни, Моисей Соломонович Урицкий, все свое детство постигавший основы Талмуда, пытается уберечься от нарушения законов иудаизма, пытается изобразить, что еврейской крови на нем нет!

Только все равно это оказывается бесполезным, оступившись на неверном пути подлогов, он проваливается в топь и чем более суетится, пытаясь выбраться из нее, тем глубже погружается в гибельную трясину.

Знакомясь с расследованиями и расправами чекистов в восемнадцатом году, постоянно ощущаешь, как засасывает тебя болотина провокаций, без которых не обходится, кажется, ни одно следственное дело.

Здесь все условно: правда и ложь, виновность и невиновность.

Эти понятия уже изначально лишены нравственной окраски и свободно перемешиваются, образуя гибельную трясину соображений сиюминутной целесообразности.

И кружится, кружится над гиблыми топями хоровод масок.

Вчерашние меньшевики, превратившиеся в большевиков, большевики, объявленные меньшевиками, левые эсеры, бундовцы, правые эсеры…

Кружится хоровод, меняются маски, и все гуще и гуще льется вокруг кровь…

И все более и более зыбкой и призрачной становится прошлая жизнь. Погрузившись на несколько недель в топь чекистских подвалов, заключенные порою уже переставали различать себя, превращая самих себя в некие фантомы, которые никакого отношения к ним, прежним, не имели.

Бывший членом Главной Палаты Русского Народного Союза имени Михаила Архангела Лев Алексеевич Балицкий попал на Гороховую еще в июне…

Однако арестован он был не как «каморровец»…

«Основанием ареста Балицкого, — как явствует из документов, — служило пререкание с местным Совдепом Петроградской стороны по поводу реквизиции особняка Витте на Каменноостровском проспекте для устройства выставки сельскохозяйственного строительства. Совет желал реквизировать для своих нужд указанный особняк, но Балицкому при поддержке его хорошего знакомого тов. Володарского(курсив мой. — И.К.) удалось получить особняк для выставки. Результатом этого послано отношение Совдепа в Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией о «ВРЕДНОСТИ» Балицкого» ^{280} .

Сам Лев Алексеевич этого не знал, и, считая, что арестован он по делу «Каморры народной расправы», на первых допросах почти дословно повторял аргументы своих «подельников», перечисляя, сколько хорошего за свою жизнь он сделал для евреев…

«Я работаю с первых дней Советской власти в полном контакте с ней…

В мои школы впервые в России еще при царском режиме принимались евреи в число учеников без всякого процента…

Я принципиальный противник участия в каких бы то ни было политических партиях, ибо сам стою вне политики, делаю свое громадное культурно-техническо-просветительское дело и пользуюсь исключительной любовью и доверием своих учеников.

При Советской власти несравнимо легче работать на моем поприще, следовательно, у меня нет абсолютно никаких стремлений к низвержению Советской власти, ибо при всех новых строях для меня будет хуже…» ^{281}

Эти доводы Льва Алексеевича взяты нами из протокола его первого допроса, после которого он был возвращен в камеру и позабыт, как это делалось с большинством арестантов в Петроградской ЧК.

Но Балицкий не знал этого и поэтому возмущался.

Возмущение это было особенно сильным, поскольку Лев Алексеевич — и тут он действительно являлся исключением среди других активистов «Союза русского народа» — искренне симпатизировал советской власти.

Ведь именно после Октябрьского переворота, когда большинство специалистов бойкотировало самозванцев-большевиков, он сумел в отсутствие конкурентов развить кипучую деятельность.

Он объявил себя специалистом по счетоводству, бухгалтерии и карточной системе, принялся за организацию различных курсов: бухгалтерских, гидротехнических, сельского строительства… Энергия в нем так и клокотала, среди полуграмотных Володарских и Зиновьевых он пользовался репутацией «человека громадных познаний».

Но для чекистов вообще, и для Урицкого в частности это никакого значения не имело. Более того, как это ни парадоксально, но в середине июня не имела для них значения и принадлежность Балицкого к «Союзу русского народа», возможность связать его с делом «Каморры народной расправы».

В самом деле…

Балицкий, как это выяснилось на допросе, знал Луку Тимофеевича Злотникова. Знал он и другого подследственного ЧК — Николая Ларина.

«С Лариным я познакомился лет пять тому назад на каком-то славянском обеде, как с журналистом, потом я пригласил его к себе, и он был одно время даже преподавателем моей школы: после ареста он оставил службу и занялся работой в кооперативах; я покупал у него для своей надобности ненормированные продукты. Впоследствии я знал его, как работника по коммерческой части. С его политической деятельностью не знаком, хотя и знал, что он настроен был, по крайней мере до революции, в правую сторону. Перед Рождеством мой знакомый изобретатель Е. И. Григорьев продал свое изобретение искусственной свечи Ларину, и я явился в этом деле поверенным обеих сторон. В настоящее время, насколько знаю, он состоит совладельцем колбасной фирмы «Фильберт и п-ки» в Томске и занят доставкой колбасы и ветчины…» ^{282}

И тем не менее по непостижимой чекистской логике оформили Льва Алексеевича… офицером.

«В настоящее время за отсутствием каких-либо вин Балицкий находится в числе заложников и значится как «офицер» ^{283} .

Тут, наверное, уместно будет упомянуть, что Л. А. Балицкий к своим тридцати трем годам закончил Политехникум по экономическому отделению, а затем Петроградский университет по юридическому факультету и ни одного дня не провел на военной службе.