Давыдов кивнул. Глаза его были сонно прикрыты, но за перемещением по карте кончика указки следили внимательно.

— Вот это, — Йенс обвел указкой несколько зеленых пунктиров, — обозначение линий, на которых еще ведутся работы.

Министр насупил кустистые брови, открыл ногтем свои карманные часы, потом защелкнул крышечку и произнес:

— А нужно ли нам, чтобы их было так много?

— Вне всякого сомнения, господин министр. Петербург расширяется с каждым годом. Население растет постоянно за счет приезжающих из сел и деревень крестьян, которые ищут работу на новых заводах. Поэтому вот это, — он провел указкой по жирной красной линии, — указывает на запланированные участки, работа над которыми еще не началась.

Пока Давыдов глубокомысленно созерцал карту, в комнате царила напряженная тишина. Лишь Гозолев пару раз шмыгнул носом, когда заложил в ноздрю очередную понюшку табаку.

— Я думаю о том, во сколько это обойдется, — наконец произнес Давыдов. — Все всегда упирается в деньги, — посетовал министр.

— Городу необходима новая водопроводная система, господин министр. Рабочие часто болеют изза того, что нам попросту не хватает чистой воды для соблюдения элементарной гигиены. Как избавлять город от нечистот без надежной системы канализации?

— Деньги, — снова произнес Давыдов. — В прошлом году нам пришлось сократить расходы на Сибирскую железную дорогу, чтобы наскрести миллион на сооружение этого чертова памятника батюшке нашего императора, будь он неладен.

— Господин министр, — сказал Йенс почти так же тихо, — на этом месте когдато были болота. Земля здесь пропитана влагой. Нам приходится день и ночь откачивать воду из туннелей. Несколько раз у нас обрушивался потолок, потому что нам, — он бросил быстрый взгляд на стоявшего чуть дальше Храсцина, — нам не хватает деревянных креплений и ламп.

— Нечего бедняков баловать, — отрезал министр.

— Вы совершенно правы, господин министр, — согласился Храсцин. — Когда бедняк голоден, он и работает лучше.

Йенс посмотрел сначала на одного, потом на другого, уперся обеими руками в стол и твердо произнес:

— Люди лучше работают тогда, когда не боятся погибнуть в любую секунду. — Глубоко вздохнув, он продолжил: — Его величество просил меня лично докладывать ему о ходе работ. Его сердцу дорога эта затея. Мне передать государю, что вы, господин министр, и вы, господин Храсцин, не позволяете мне проводить работы быстрее?

Давыдов приподнял тяжелую бровь.

— В самом деле? Его величество просил вас докладывать лично ему?

— Да, — солгал Йенс.

— Храсцин, нам нужно пересмотреть распределение фондов.

Йенс зажег еще одну сигарету и удивился, отметив, что его руки совершенно не дрожат. Он только что нажил себе двух могущественных врагов.

— Ты сегодня раздражителен, — заявила Наталья.

Графиня лежала, вытянувшись во весь рост, на кровати. От нее пахло розовым маслом. Она подхватила пальцами прядь рыжих волос Йенса и легонько потянула. Чутьчуть, только чтобы слегка натянуть кожу на голове. Иногда ей ужасно хотелось разорвать его всего на мелкие кусочки и упрятать в свои карманы, чтобы он весь, без остатка, принадлежал ей.

— Это не раздражительность, Наталья. Это нетерпеливость.

— Куда же ты так торопишься?

— Грядут большие перемены. Не могу дождаться, когда это наконец произойдет.

— О, Йенс, прошу тебя, не начинай снова. — Она потянулась к нему и поцеловала в лоб. — Хотя бы раз в жизни утихомирь свой неуемный датский разум.

— Давыдов пытается избавиться от меня, — сказал он.

— Господи, Йенс, ну неужели ты не можешь сделать то, что он просит? — Серова положила ладонь на его обнаженную грудь и с силой оттолкнула от себя. — Ты же знаешь, что его поддерживает Столыпин. Знаешь ведь, верно? Упаси тебя Боже идти против премьерминистра. — Она сделала страшные глаза. — Все равно ведь проиграешь. — Она отползла от него на другой край своей огромной кровати и упала на подушки. — Только, пожалуйста, не говори мне, что ты это уже сделал. Неужели ты настолько глуп?

Йенс протянул руку и погладил ее ступню.

— Нет, — ответил он, — я не настолько глуп.

— Столыпин, он ведь как сила природы. Этот гигант сокрушит кого угодно.

— Включая самого царя Николая, который боится его. Так же как боялся отца. — Йенс сел. — Надоело говорить о политике. Как твой сын?

— У Алексея все хорошо. Спасибо.

Связь Йенса с графиней продолжалась целых три месяца, прежде чем он узнал, что у Натальи есть сын. Однажды после утреннего шампанского она призналась ему, что ее муж, граф Серов, не является отцом мальчика. Она поведала, что всегда питала слабость к зеленоглазым поклонникам и однажды уступила одному настойчивому армейскому офицеру с глазами цвета абсента. Он потом погиб гдето в финских лесах. Йенс не знал, можно ли верить графине, хотя это объясняло, почему граф Серов уделял мальчику так мало внимания. Алексею было шесть лет, и Йенс с удовольствием брал его с собой на верховые прогулки.

— Ко мне на Рождество приезжает племянница, Мария, — сказала графиня, когда он провел ногтем по ее обнаженной спине. — Возможно, ты захочешь встретиться с ней. Помнишь концерт?

Йенс вспомнил концерт неожиданно отчетливо. Незабываемая музыка. Грива волос, рояль, огромные темные глаза. И полный злобы взгляд, устремленный прямо на него.

— Соня, а каково это?

— Каково что?

— Быть медицинской сестрой. Помогать людям.

Женщина посмотрела на Валентину добрыми глазами.

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что я решила обучаться сестринскому делу и стать санитаркой.

— Санитаркой? Вы? — Соня громко рассмеялась, но для Валентины смех ее был как пощечина. Заметив выражение ее лица, женщина мгновенно замолчала. — Вы это серьезно?

— Да, серьезно.

— А отцу и матери вы об этом рассказали?

— Да.

Неожиданно стало тихо. За окнами, в саду, пушистые хлопья снега медленно опускались на землю, как белые лепестки с цветущей яблони.

— И что? Что они сказали?

Валентина попробовала рассмеяться.

— Папа пригрозил выпороть меня хлыстом.

— Валентина Николаевна, вы не сможете стать санитаркой.

— Почему?

— Потому что вы слишком слабосильная. Слишком хрупкая. В госпитале вы зачахнете и умрете. Это не такое веселое место, поверьте мне.

— Но вы же там выжили.

— Я выросла в деревне.

На это Валентина не нашла что ответить. Она посмотрела на свои руки, на ладони, на прямые пальцы. Ей они не казались ни хрупкими, ни слабыми. Наоборот — сильными и твердыми.

— Соня, — сказала она, когда сестра собиралась уходить. — Вы научите меня? Я имею в виду, как ухаживать за больными.

Сестра покачала головой. Добрые глаза ее стали грустными.

— Нет, малышка. Я не могу научить вас ухаживать за больными. Если мы займемся этим, дело кончится лишь тем, что нас обеих выпорют.

Дверь тихо закрылась. Валентина выдвинула ящик стола и достала свой список.

— Спасибо, барышня. — Кухарка сделала короткий реверанс.

— Счастливого Рождества, Алиса, — ответила Валентина.

В семье Ивановых было заведено на Рождество каждому из слуг делать подарки. Весь двор был празднично украшен, а посредине стояла большая елка, купленная на елочном базаре рядом с Гостиным двором. Валентина была первой, к кому подходили слуги. Каждому девушка дарила сладости и мыло и жала руку. Рядом с ней стояла мать. Она была в теплых перчатках и с приклеенной улыбкой выдавала каждой женщине по отрезу хорошей шерстяной ткани, а каждому мужчине — новую бритву и кисет с табаком. Елизавета Иванова настаивала, чтобы все ее слуги были чисто выбриты. Даже садовники. Отец, широко расставив ноги, стоял спиной к костру и, поднимая чарку за чаркой во здравие своих влиятельных знакомых, одаривал каждого из слуг маленьким бархатным мешочком с монетами. Валентина слышала, как они позвякивали, когда опускались в протянутые ладони, и ей стало интересно, сколько же денег было в каждом таком мешочке.