— Да, никто, — произнес Гийом с почти угрожающей торжественностью, — никто, кроме того, кто может сосчитать не только деревья, но и листья на них; кто все видит и слышит и, хотя мы тут с вами одни, знает, что вы сделали мне бесчестное предложение.

— Господин Гийом! — вскричал мэр, полагая, что, повысив голос, он испугает старого лесничего.

Но Гийом встал, опершись на стол, и указал лесоторговцу на окно.

— Видите вы это окно? — сказал он.

— Ну и что? — спросил мэр, побледневший от гнева, смешанного со страхом.

— А то, — ответил папаша Гийом, — что если бы вы находились не в моем доме и не за моим столом, вы бы вылетели в это окно.

— Господин Гийом!

— Погодите, — бесстрастно прервал его лесничий.

— Ну, в чем дело?

— Вы видите порог этой двери?

— Да.

— Чем скорее вы окажетесь за этим порогом, тем будет лучше для вас.

— Господин Гийом!!!

— И, переступая через этот порог, вы скажете ему: “Прощай навсегда!”

— Сударь!

— Замолчите! Сюда идут, ни к чему другим людям знать, какого проходимца я принимал в своем доме.

И Гийом, повернувшись к мэру спиной, принялся насвистывать мотив охотничьей песенки, к чему, как известно, он прибегал только в самых важных обстоятельствах.

Люди, в чьем присутствии он не хотел называть мэра проходимцем, были аббат Грегуар и мамаша Ватрен.

— Вот и я, господин мэр, — воскликнул аббат, обводя комнату взглядом в поисках лесоторговца. — Вы готовы?

— Настолько готов, — отозвался Гийом, — что, как видите, он уже ждет вас по ту сторону двери.

И он показал пальцем на мэра, который, следуя его совету, уже вышел из дома.

Священник не заметил ничего необычного и не понял, что здесь произошло.

— До свидания, господин Гийом, — сказал он, — пусть мое благословение будет залогом того, что Господь ниспошлет мир вашему дому.

— К вашим услугам, господин аббат, к вашим услугам, господин мэр! — говорила мамаша Ватрен, выходя за гостями и кланяясь на каждом шагу.

Гийом смотрел на них, пока они не скрылись из глаз, а затем, обратив к двери спину, с характерным движением плеч вынул трубку, туго набил ее табаком и, крепко зажав зубами, стал высекать огонь.

— Итак, — бормотал он сквозь стиснутые зубы, так что едва можно было разобрать слова, — одним врагом у меня стало больше; но все равно: или ты человек честный, или нет. А если честный, то, что бы потом ни случилось, я поступил правильно… А вот и старуха возвращается. Держи рот на замке, Гийом!

Он зажег трут и раскурил трубку, принявшись пускать клубы дыма, что было признаком глухой ярости, от которой у него сжималось сердце и темнело лицо.

Мамаше Ватрен довольно было одного взгляда, чтобы заметить: произошло нечто необычное.

Она немного походила вокруг мужа, но ничего этим от него не добилась: Гийом лишь молча выпустил новые, еще более густые клубы дыма.

Наконец она решилась нарушить молчание первой.

— Ты скажешь мне… — начала было она.

— Что? — ответил Ватрен с лаконизмом, достойным пифагорейца.

Марианна несколько призадумалась, но снова продолжила расспросы:

— Что с тобой?

— Ничего.

— Почему ты не хочешь со мной говорить?

— Потому что мне нечего тебе сказать.

Несколько раз мамаша Ватрен приступала к старому лесничему и отходила, ничего не добившись.

Если ее мужу сказать было нечего, то ее, напротив, мучило желание высказаться.

— Гм! — кашлянула она.

Ватрен никак не отозвался на это.

— Старик!

— Что? — спросил Гийом.

— А когда будет свадьба?

— Какая еще свадьба?

— Вот тебе раз! Свадьба Катрин и Бернара!

У Ватрена камень с души свалился, но он не подал вида.

— А-а! — сказал он, подперев бока руками и глядя ей прямо в лицо. — Кажется, ты поумнела?

— Знаешь, — продолжала Марианна, не отвечая на его вопрос, — по-моему, чем раньше, тем будет лучше.

— Да, конечно!

— А если нам назначить свадьбу на следующую неделю?

— А как же оглашение в церкви?

— Мы съездим в Суасон и попросим разрешения.

— Хорошо, я согласен. Но я вижу, теперь ты настаиваешь на этом больше, чем я.

— Видишь ли, старик, — сказала Марианна, — дело в том, что…

— В чем же?

— В том, что никогда в жизни не было у меня такого мучительного дня!

— Ба!

— Нельзя нам быть разлученными, жить порознь и умирать поодиночке! (Ее грудь взволнованно поднималась.) И это после двадцати шести лет супружеской жизни, — закончила она и на этот раз разрыдалась.

— Так что, жена, значит, по рукам? — спросил Гийом.

— Да, вот тебе моя рука, — воскликнула Марианна, — от всей души!

Гийом привлек жену к себе.

— Обними-ка меня, — сказал он и добавил, глядя на нее: — Знаешь, ты самая лучшая женщина на земле!

Но он тут же сделал к своей похвале поправку, которую наш читатель не сочтет слишком суровой:

— Когда, конечно, хочешь ею стать.

— О, — отвечала она, — я тебе обещаю, Гийом, что с сегодняшнего дня всегда буду этого хотеть.

— Аминь! — сказал Гийом.

В эту минуту вернулся Франсуа. Вглядись в него папаша Ватрен повнимательнее, он наверняка заметил бы его взволнованное состояние.

— Вот и я, — объявил он, явно желая привлечь внимание Гийома.

Гийом в самом деле обернулся.

— Ну как, они отправились? — спросил он.

— Слышите?

Со двора донесся шум отъезжающего экипажа.

— Вот они покатили!

Пока Гийом прислушивался к постепенно удалявшемуся звуку, Франсуа взял свое ружье, стоявшее в углу возле камина.

Гийом заметил это:

— Так куда ты направляешься?

— Я пойду… Пожалуй, я вам это скажу, но только одному вам и больше никому.

Гийом обратился к жене:

— Жена!

— Что?

— Хорошо бы поскорее убрать со стола, не то нам до самого утра не управиться.

— Ну, а я что делаю? — спросила Марианна, держа под мышкой пустую бутылку и по полдюжине тарелок в каждой руке. И она отправилась в кухню, закрыв за собой дверь.

Гийом проводил ее взглядом и, когда она скрылась, спросил:

— В чем дело?

Франсуа подошел к нему и, понизив голос, сказал:

— Дело в том, что, когда я запрягал лошадь для господина мэра, я услышал выстрел.

— В какой стороне?

— Где-то около Кореи, вблизи Принцева источника.

— Ты думаешь, это какой-то браконьер? — спросил Гийом.

Франсуа покачал головой.

— Нет?

— Нет, — повторил молодой человек.

— Что же это было в таком случае?

— Отец, — еще тише сказал Франсуа, — я узнал звук ружья Бернара.

— Ты уверен? — спросил Ватрен, заметно встревоженный, не понимая, почему Бернар стал стрелять в такое время.

— Я его всегда отличу от полсотни других, — стоял на своем Франсуа, — ведь он делает пыжи из войлока или картона, поэтому звук его ружья всегда ниже, чем у остальных, кто делает пыжи из бумаги.

— Ружье Бернара?.. — недоумевал Гийом, все больше беспокоясь. — Что бы это могло значить?

— Вот именно, я и задаюсь таким вопросом.

— Погоди! — вздрогнув, прервал его Гийом. — Я слышу какой-то шум.

Франсуа прислушался.

— Да, идет какая-то женщина.

— Может, Катрин?

Франсуа покачал головой.

— Это шаги пожилой женщины, — заметил он, — у мадемуазель Катрин легкая походка, а этой женщине уже перевалило за сорок.

В это время в дверь дважды торопливо постучали.

XVII

МАМАША ТЕЛЛЬЕ

Мужчины обменялись взглядом — в воздухе словно пронеслось предчувствие беды.

В тревожной тишине послышался голос, дважды позвавший г-на Ватрена.

Тут из кухни вернулась хозяйка.

— Да кто это зовет старика? — осведомилась она.

— Это голос мамаши Теллье, — заметил Гийом, — открой, жена.

Марианна бросилась к двери, за которой была действительно мамаша Теллье, запыхавшаяся от быстрой ходьбы.

— Добрый вечер папаше Ватрену и всем остальным, — сказала она, — дайте мне стул, умоляю: я шла чуть не бегом от Принцева источника.