К пяти часам все уже были на месте и праздник начинался по-настоящему. В нем всегда участвовали три слоя общества — аристократы, рядовые горожане, крестьяне.

И хотя все танцевали на одной и той же площадке, они все же старались не смешиваться друг с другом и каждая каста исполняла свою кадриль. Если же и возникала зависть, то она относилась только к той группе, среди которой плясали очаровательные гризетки с голубыми и розовыми лентами на чепцах.

К девяти вечера ряды танцоров редели. Городские жители направлялись в обратный путь: аристократы — в экипажах, клерки, служащие, рабочие и гризетки — пешком.

И этот неспешный путь домой через темный лес, освещаемый рассеянным лунным светом и продуваемый теплым летним ветерком, был преисполнен очарования.

Популярность такого рода деревенских праздников зависела от того, насколько важную роль играла деревня в жизни края и города, и от того, насколько живописен был ее внешний вид.

В этом отношении Кореи могла быть поставлена на первое место.

Не было ничего прелестнее этой деревушки, расположенной в самом начале Надоновых долин, и образующей вместе с прудами Раме и Жаваж своеобразный треугольник.

В десяти минутах ходьбы от Кореи есть место, поражающее своей дикой, пышной растительностью и в то же время приятное на вид, — оно называется Принцев источник.

Напомнив читателю, что именно к этому источнику Матьё пригласил прийти и Парижанина и Катрин, вернемся в Кореи.

Там начиная с четырех часов праздник был в самом разгаре.

Но мы не приглашаем читателей окунуться в самый центр событий, а отводим их несколько в сторону — к дверям одного из тех временных кабачков, про которые мы недавно говорили.

Этот кабачок, оживавший ежегодно на три недолгих дня, помещался в доме, где когда-то жила семья лесника, но давно заброшенном и запертом триста шестьдесят дней в году.

На время праздника лесной инспектор передавал дом в распоряжение мамаши Теллье — трактирщицы из Кореи, превращавшей старое здание в филиал своего заведения.

Праздник, как мы говорили, занимал три дня. Из пяти же дней, которые мы вычли из трехсот шестидесяти пяти, первый был посвящен подготовке дома, а последний, пятый, — уборке помещения.

И пока шло веселье, кабачок жил своей жизнью — в нем много пили, громко пели; казалось, так будет вечно.

А потом он снова закрывался на следующие триста шестьдесят дней и выглядел тогда мрачным, притихшим, уснувшим, как бы умершим.

Этот дом был расположен как раз на полпути между Кореи и Принцевым источником, поэтому путник, следуя по дороге к источнику, обычно заглядывал в кабачок.

В перерывах между танцами влюбленные парочки, привлекаемые очарованием здешней природы и, естественно, нуждавшиеся в одиночестве, отправлялись из деревни к источнику. Они заходили к мамаше Теллье выпить стаканчик вина и отведать флана со сливками.

С пяти до семи часов вечера временное заведение мамаши Теллье было заполнено народом, потом постепенно оно пустело и к десяти часам смежало свои деревянные веки-ставни, чтобы задремать. Его сон охраняла помощница г-жи Теллье, молодая девушка по имени Бабетта, пользовавшаяся полным доверием хозяйки.

На следующий день с первыми лучами солнца дом пробуждался, зевал широко растворенной дверью и одну за другой открывал свои ставни, чтобы, как это было накануне, готовиться к приему посетителей.

А посетители особенно любили усаживаться снаружи под естественным навесом из плюща, вьюнка и дикого винограда, обвивавших столбы этого зеленого шатра.

Напротив кабачка, возле подножия огромного бука, возвышавшегося, словно гигант былых эпох, среди своих детей, сохранивших густую листву, был устроен своего рода шалаш, где в прохладе днем держали вино (вечером его снова заносили в дом, потому что мамаша Теллье не слишком доверяла трезвости и честности своих сограждан и не оставляла без присмотра на ночь столь соблазнительную жидкость, хотя, конечно, ночной воздух освежил бы вино лучше дневного).

Итак, к семи вечера, когда в деревне царило уже наибольшее оживление, в филиале трактира мамаши Теллье собралось много народа.

Здесь были потребители вин по десять, двенадцать и пятнадцать су — мамаша Теллье продавала вина по этим трем ценам, — а также любители флана и миндальных пирожных.

Кое-кто, проголодавшись, заказывал яичницу, салат с салом или колбасу.

Пять столов из шести были заняты, и мамаша Теллье с мадемуазель Бабеттой едва успевали откликаться на постоянные призывы посетителей.

За одним из столов сидели двое из тех лесников, что утром участвовали в охоте на кабана, выслеженного нашим другом Франсуа.

Одного лесника звали Бобино, второго все знали не по имени, а по прозвищу Молодой.

Бобино был кругленький невысокий толстяк с выпученными глазками на полном лице. Это был уроженец Экс-ан-Прованса, веселый жизнелюбец, постоянно подтрунивавший над окружающими и безропотно сносивший чужие шутки. Как и надлежит провансальцу, говорил он сильно грассируя, был исполнен рвения в словесной атаке, в любом случае находя такие меткие словечки, что их цитируют до сих пор, хотя он умер еще пятнадцать лет тому назад.

Тот же, кого звали Молодой, напротив, был длинный, тощий, сухощавый. Прозвищем наградил его еще в 1784 году сам герцог Орлеанский, Филипп Эгалите, ибо в ту пору тот был самым молодым из всех лесников, и оно накрепко пристало к нему, хотя он становился понемногу самым старым во всем лесничестве. Он был настолько же серьезен, насколько Бобино искрился весельем, и столь же скуп на слова, сколь Бобино был болтлив.

Налево от дома к восточной его стороне примыкали остатки живой изгороди, когда-то, наверное, окружавшей жилье со всех сторон; теперь же от нее сохранилось только пять или шесть футов, тянувшихся от кабачка до шалаша. Дальше изгородь обрывалась, оставляя подход к дому совершенно свободным.

В изгороди зияли ворота, давно лишившиеся створок и сохранившие лишь два столба, а за ними высился пригорок, увенчанный огромным дубом, вокруг которого рос мягкий мох. Отсюда как на ладони просматривалась маленькая долина, где находится Принцев источник.

У самого подножия пригорка за изгородью играли в кегли Матьё и три или четыре бездельника (я чуть было не сказал — бездельника его типа, но осекся, ибо таких, как он, найти непросто).

А подальше, в таинственной тени леса, там, где шаги заглушал ковер из мха, в глубине, как на заднем плане театральной сцены, незаметно опускались сумерки и стали появляться то по одному, то парами любители уединения.

Своеобразным аккомпанементом к праздничному шуму — голосам пьющих и закусывающих в кабачке, ударам играющих в кегли у холма и отзвукам говора прогуливающихся парочек — служили мелодии скрипки и кларнета. Они возникали через одинаковые промежутки времени, давая возможность кавалерам успеть отвести даму на место, выбрать другую и приготовиться к новому танцу.

Итак, теперь, когда наш занавес поднят, мизансцена объяснена, возвратим наших читателей на увитую зеленью террасу кабачка. Мамаша Теллье обслуживала сибарита, потребовавшего яичницу на свином сале и вина по двенадцать су. Бабетта же подавала Бобино и Молодому кусок сыра величиной с кирпич: сыр должен был помочь им управиться со второй бутылкой вина.

— Ну вот, — рассказывал с важным видом Молодой, нагнувшись к Бобино (тот, откинувшись на спинку стула, слушал его с насмешливым выражением лица), — если ты согласен, то сможешь в этом убедиться, увидев, как говорится, все собственными глазами. Значит, так: тот, о ком идет речь, — это новый лесник. Он приехал из Германии, из краев, откуда был родом отец Катрин. Зовут его Мильде.

— А где он будет жить, этот весельчак? — спросил Бобино, со своим очаровательным провансальским акцентом, упоминавшимся выше.

— В другом конце леса, в Монтегю. У него имеется маленький карабин — вот такой, право, не больше. Ствол всего пятнадцать дюймов, тридцатый калибр, пули как крупная дробь. Этот парень берет подкову, вешает ее на стену и с пятидесяти шагов всаживает по пульке в каждое из отверстий для гвоздей.