— Но что же нужно делать мне? — спросила Катрин.
— Молитесь, чтобы отец и сын, поссорившиеся в гневе и слезах, обрели бы друг друга в прощении и радости!
И оставив Катрин, притихшую и не слишком успокоенную, он ушел в кухню, где мамаша Ватрен, вся в слезах, качая головой и повторяя “Нет, нет, нет…”, потрошила кроликов и месила тесто.
Катрин посмотрела вслед удалившемуся аббату Грегуару подобно тому, как проводила глазами своего приемного отца, не понимая ответа одного и молчания другого.
— Боже мой, Боже мой! — громко произнесла она. — Скажет ли мне хоть кто-нибудь, что здесь происходит?
— Скажу я, с вашего позволения, мадемуазель Катрин, — объявил Матьё, внезапно появляясь в оконном проеме и ставя локти на подоконник.
Его появление было для бедной Катрин почти радостью. Бродяга, который был в какой-то степени посланцем Бернара, должен был сообщить что-то о нем, уже казался ей не отвратительным, а просто уродливым.
— О да, да! — воскликнула девушка. — Скажи мне, где Бернар и почему он ушел?
— Бернар?
— Да, да, мой дорогой Матьё, скажи, скажи, я слушаю тебя.
— Да, он ушел. Ха-ха-ха!
И Матьё разразился своим грубым хохотом, пугая Катрин, тревожно внимавшую ему.
— Он ушел, черт побери!.. — повторил бродяга. — Надо ли это вам говорить?
— Да ведь я тебя очень прошу об этом.
— Ну хорошо! Он ушел потому, что господин Ватрен выгнал его из дома.
— Выгнал! Отец выгнал сына! Но почему же?
— Почему? Да потому, что он, безумец, хотел жениться на вас против воли родителей!
— Выгнан! Выгнан из-за меня! Выгнан из родительского дома!
— Да… Конечно же! А уж какие грубые слова при этом произносились! Видите ли, я в это время находился в пекарне и оттуда все слышал! Я вовсе не собирался подслушивать и не слушал, что они говорили, но они так громко кричали, что я невольно все услышал… Был даже один такой момент, когда господин Бернар сказал папаше Гийому: “Вы будете в ответе за все несчастья, которые произойдут”. И тут я было решил, что старик вот-вот схватится за ружье… О, это бы скверно обернулось! Уж он-то в стрельбе не чета мне, стреляющему так, что с двадцати пяти шагов не попадаю и в ворота.
— О Боже мой, Боже мой! Бедный мой, дорогой Бернар!
— Да, да… Как он пострадал из-за вас… Это стоит того, чтобы вы с ним повидались еще раз, хотя бы для того, чтобы помешать ему выкинуть какую-нибудь глупость.
— О да! Увидеть его! Я только этого и хочу. Но как?
— Он будет ждать вас сегодня вечером.
— Он меня будет ждать?
— Да, именно это мне поручено вам сказать.
— Кем поручено?
— Кем? Да им же!..
— И где же он будет ждать меня?
— Возле Принцева источника.
— В котором часу?
— В девять часов.
— Непременно там буду, Матьё!
— Так, значит, у Принцева источника?
— Разумеется.
— А не то мне опять попадет. Он ведь такой горячий, этот Бернар. Еще сегодня утром он дал мне такую оплеуху, что щека моя до сих пор пылает. Но я ведь малый добрый и не держу зла.
— Будь спокоен, мой добрый Матьё, — сказала Катрин, поднимаясь в свою комнату. — Да наградит тебя Господь!
— Я очень на это надеюсь, — заметил Матьё, провожая глазами девушку, пока дверь за ней не захлопнулась.
Затем с усмешкой демона, довольного тем, что заманил добрую душу в свою западню, он быстрыми шагами направился в сторону леса, делая знаки кому-то скрывавшемуся там.
Появился всадник, видимо находившийся где-то поблизости.
— Ну, что там? — спросил он Матьё, остановив лошадь прямо перед носом бродяги.
— Все в порядке. Тот, другой, натворил столько глупостей, что, кажется, успел уже надоесть, да к тому же и по Парижу скучают…
— Но что же я должен сделать?
— Что вы должны сделать?
— Да.
— Но вы это сделаете?
— Без всякого сомнения.
— В таком случае скачите в Виллер-Котре, набейте карманы деньгами… В восемь часов будете на празднике в Кореи, а в девять часов…
— В девять часов — что?
— А вот что. Особа, которая не смогла с вами поговорить сегодня утром и не смогла возвратиться через Гондревиль только из боязни скандала… эта особа будет ждать вас у Принцева источника.
— Значит, она согласна уехать со мной? — воскликнул обрадованный Парижанин.
— Она согласна на все, — объявил бродяга.
— Матьё! — снова обратился к нему молодой человек, — получишь двадцать пять луидоров, если ты мне не солгал… До девяти вечера!
И, подхлестнув шпорами лошадь, он галопом удалился в сторону Виллер-Котре.
— Двадцать пять луидоров! — прошептал Матьё, глядя, как тот постепенно исчезал за деревьями. — Прекрасный заработок! Да к тому же я смогу отомстить!.. Так, значит, я сова? Что ж, эта птица, как известно, предвещает несчастье… Ну, господин Бернар, привет вам от совы.
И, поднеся ко рту обе ладони, Матьё дважды прокричал совой.
— Добрый вечер, господин Бернар!
С этими словами он углубился в лес по направлению к деревне Кореи.
XIII
СЕЛЬСКИЙ ПРАЗДНИК
Двадцать пять лет назад, то есть в то время, когда происходили описываемые нами события, в окрестностях Виллер-Котре устраивались настоящие сельские праздники, и не только для деревень, но и для самого города, вокруг которого эти деревни были расположены, как спутники вокруг своей планеты.
Особенно радостными были праздники, совпадавшие с первыми теплыми днями, когда под светлыми лучами майского солнца одна из этих деревень пробуждалась от зимней скованности, повсюду слышалось кудахтанье кур и пение петухов — как будто это было гнездо славок или синиц, скрытое густой листвой, откуда доносятся оживленные голоса вылупившихся на свет птенцов. Так что в это время праздник имел особую притягательную силу и прелесть.
И заранее, еще за две недели в деревне и за неделю в городе, все те, кто так или иначе надеялся получить свою долю выгоды или удовольствия от этого празднества, начинали тщательно готовиться к торжеству.
В трактирах до блеска мыли окна и скребли столы, чистили оловянные бокалы, обновляли вывески.
Сельские музыканты подметали и утаптывали землю на площади, где будут танцы, аккуратно очищали ее от травы.
Временные кабачки возникали под купами деревьев, похожие на палатки, но только ставили их не на поле боя, а на площадке для развлечений.
Наконец, юноши и девушки готовили наряды и красивую одежду, подобно солдатам, приготовляющим оружие и амуницию к параду.
Утром в долгожданный праздничный день все оживало, с самой зари закипала жизнь.
Устанавливались подвижные приспособления для метания колец, а на шатких подставках укреплялись рулетки для игры на свежем воздухе. Насаживались на палки и выстраивались в ряд гипсовые куклы, предназначенные для того, чтобы их разбивали выстрелами из арбалетов. Испуганные кролики, прижав уши к шее, ждали, когда ловко наброшенный на колышек обруч решит их судьбу и они перейдут из корзины торговца в кастрюлю победителя состязания.
Для деревни праздник начинался с самого раннего утра.
Но горожане, принимавшие участие в этих торжествах, начинали съезжаться значительно позже. Обычно они отправлялись в путь около трех или четырех часов пополудни, кроме тех, конечно, кто прибыл в деревню заранее, по приглашению родственников или знакомых.
Как бы то ни было, часа в три или четыре — смотря по тому, как далеко находилась деревня, — длинная процессия отправлялась по дороге, ведущей из города.
Часть горожан, в особенности модные щёголи, гарцевали верхом. Аристократы катили в экипажах, а представители так называемого третьего сословия шли пешком.
Среди этих последних были клерки из нотариальных контор, налоговые служащие, рабочие — все в праздничной одежде. Многие вели под руку прелестных девушек с голубыми и розовыми лентами на чепцах. Красотки, весело поблескивая глазками и сверкая белыми зубками, кокетливо выставляли напоказ нарядные нижние юбки из батиста и ситца, пренебрежительно поглядывая на едущий мимо шарабан, где горделиво восседала дама в шляпке.