– Есть один суперэксклюзивный салон в районе торгового центра «Галерея», – продолжала миссис Васкес. – Салон «Уан»... Вы слышали о таком когда-нибудь? Да? Так вот я хорошо знакома с его менеджером. Если вас это интересует, я могу порекомендовать вас ей.
– Правда? – Я не решалась поверить в удачу. – О, миссис Васкес, не знаю, как вас и благодарить.
– Только у них очень специфические требования, – предупредила она. – Существует вероятность не пройти первое собеседование. Но... – Она сделала паузу и с любопытством посмотрела на меня. – Что-то мне подсказывает, что у вас все получится, Либерти.
Хьюстон на карте штата напоминает падшую женщину, раскинувшую на постели свои длинные ноги после ночи греха. Большие проблемы и большие удовольствия – в этом весь Хьюстон. В штате, население которого славится своим дружелюбием, хьюстонцы – самые симпатичные из всех до тех пор, пока вы не касаетесь их частной собственности. К частной собственности, то есть земле, они относятся очень трепетно.
Будучи единственным большим городом в Америке, не имеющим сколько-нибудь нормального кодекса застройки, Хьюстон являет собой пример непрерывного эксперимента по влиянию на обустройство города никому не подконтрольных рыночных сил. Тут вы увидите стриптиз-клубы и секс-шопы, невинно притулившиеся возле благопристойных офисных зданий; многоквартирные дома, мелких ремесленников в будках и так называемые дома-дробовики – узкие вытянутые жилища в один этаж с расположенными одна за другой комнатами, – соседствующие с бетонными площадями, усеянными зеркальными небоскребами. И все это потому, что хьюстонцы всегда предпочитали иметь землю в реальной собственности, то есть распоряжаться ею по своему усмотрению, не доверяя правительству решать за них, как и что обустраивать. И пусть в результате то тут, то там, подобно мескитовым деревьям, буйно разрастается разный нежелательный бизнес – они с радостью готовы платить за свою свободу.
Новые деньги в Хьюстоне ничуть не хуже старых. Не важно, кто ты и откуда: можешь заплатить за билет на танцпол – танцуй на здоровье. Здесь ходят легенды о прославленных хозяйках светских салонов, которые выбились почти из низов. Одна из них – дочь торговца мебелью, а другая начинала как организатор вечеринок. Если у вас есть деньги и вы любите, чтобы все было скромно, но со вкусом, вас примут как своего в Далласе. Если же у вас есть деньги, и вы любите швырять их направо и налево, точно приманку для огненных муравьев, то ваше место в Хьюстоне.
На первый взгляд город выглядит сонным, там люди медленно разговаривают, медленно двигаются. Там почти всегда такая жара, что просто нет сил шевелиться. Однако именно в скупости движений сила Хьюстона. Это как хорошая ловля окуня. Город питается энергией. На фоне неба видно, как здания тянутся вверх, будто намерены расти еще выше.
Я нашла нам с Каррингтон квартиру внутри кольцевой дороги-610, недалеко от салона «Уан», места моей работы. Люди, живущие в пределах кольцевой дороги-610, снискали среди остальных репутацию каких-то космополитов, тех, кто может иногда посмотреть кино не для всех или выпить латте. За пределами кольцевой дороги на тех, кто пьет латте, косятся с подозрением, усматривая в этом возможное свидетельство симпатии либералам.
Наша квартира располагалась в неновом жилом комплексе с плавательным бассейном и беговой дорожкой.
– Мы теперь богатые? – с изумлением и восторгом спросила Каррингтон, потрясенная размерами главного здания и тем, что мы поднимаемся в квартиру на лифте.
Мой заработок ученицы салона «Уан» составлял около восемнадцати тысяч долларов в год. После выплаты налогов и оплаты квартиры, стоившей мне пятьсот долларов в месяц, от этих денег оставалось всего ничего, тем более что стоимость жизни в этом городе была несравненно выше, чем в Уэлкоме. Но через год меня ожидало повышение до младшего стилиста по прическам, а моя зарплата должна была подскочить аж до двадцати с лишним тысяч.
Впервые в жизни я видела перед собой перспективы. У меня были диплом, профессия, работа и возможность сделать карьеру. А еще у меня была квартира площадью в шестьсот четырнадцать квадратных футов с бежевым ковровым покрытием и старая «хонда», которая еще бегала. Но самое главное – я имела бумагу, в которой было прописано, что Каррингтон моя и никто не имеет права ее у меня отнять.
Каррингтон пошла в подготовительный класс. Я купила ей контейнер для завтраков с изображением диснеевской Русалочки и кроссовки с огоньками. В первый учебный день я проводила ее до класса и, глядя на рыдающую, цепляющуюся за меня и умоляющую не покидать ее сестру, сама чуть не расплакалась. Мы отошли с ней в сторонку, подальше от сочувствующего взгляда учительницы, и я, присев перед Каррингтон на корточки, стала вытирать платком ее залитое слезами лицо.
– Маленькая моя, это ненадолго. Всего на несколько часиков. Поиграешь, с ребятами познакомишься...
– Не хочу ни с кем знакомиться!
– Будешь мастерить что-нибудь, рисовать красками и карандашами...
– Не хочу рисовать! – Она спрятала лицо у меня на груди, и звуки ее голоса потонули в моей рубашке. – Хочу с тобой домой.
Я прижала ее маленькую головку к своей влажной от слез блузке.
– Я не домой, малыш. У каждой из нас своя работа, помнишь? Моя – делать людям прически, твоя – ходить в школу.
– Мне моя работа не нравится!
Отстранив ее немного, я вытерла ей рассопливившийся нос.
– Каррингтон, у меня идея. Ну-ка смотри... – Я взяла ее за руку и повернула запястьем кверху. – Я тебя поцелую, и мой поцелуй останется с тобой на весь день. Гляди. – Наклонив голову, я прижала губы к ее бледной коже чуть пониже локтя. На руке остался яркий отпечаток помады. – Вот. Теперь, когда заскучаешь по мне, он тебе напомнит, что я тебя люблю и скоро приду забирать домой.
Каррингтон с сомнением посмотрела на восковой розовый отпечаток, но я с облегчением отметила, что слезы у нее больше не текут.
– Лучше бы поцелуй был красным, – после долгой паузы проговорила она.
– Завтра накрашу губы красной помадой, – пообещала я. Поднявшись, я взяла ее за руку. – Ну, малыш, ступай, познакомься с кем-нибудь и нарисуй мне картинку. Время быстро пролетит, и глазом моргнуть не успеешь.
Каррингтон относилась к школе по-солдатски стойко, как к военной службе. Ритуал прощального поцелуя прижился. Однажды, когда я о нем забыла, мне в салон позвонила учительница и виновато сообщила, что Каррингтон так расстроена, что срывает занятия. В обеденный перерыв я на всех парах понеслась в школу, где в дверях класса встретила свою сестру с распухшими от слез глазами.
Я примчалась взмыленная, запыхавшаяся и раздраженная до предела.
– Каррингтон, что за дела такие? Неужели и дня нельзя прожить без поцелуя на руке?
– Нельзя. – Набычившись, она протянула мне руку. Ее заплаканное лицо выражало упрямство.
Вздохнув, я оставила отпечаток губной помады.
– Ну теперь-то ты будешь себя хорошо вести?
– Буду! – Она, подскочив, вприпрыжку побежала в класс, а я поспешила обратно на работу.
Когда мы ходили с ней куда-нибудь, люди всегда обращали на Каррингтон внимание, вплоть до того, что останавливались, расспрашивали и рассыпались в восхищениях. Все говорили, что она очень красивый ребенок. Никому и в голову никогда не приходило, что я ее родственница. Все думали, я ее нянька, и выдавали что-то вроде: «Как долго вы с ней сидите?» или: «Должно быть, родители очень гордятся ею». Даже медсестра нашего нового педиатра настойчиво просила меня отнести бланки Каррингтон домой и подписать их у кого-нибудь из родителей или опекуна. Когда же я сказала, что я сестра Каррингтон, она восприняла это заявление с нескрываемым скептицизмом. Я понимала, почему наша родственная связь подвергалась сомнению: слишком уж отличались мы друг от друга цветом кожи. Мы смотрелись с ней вместе как коричневая несушка с белым яйцом.
Вскоре после того как Каррингтон исполнилось четыре года, я поняла, чего мне можно ждать от общения с мужчинами. Как выяснилось, ничего хорошего. Одна из стилистов в салоне, Энджи Кин, устроила мне свидание «вслепую» со своим братом Майком. Тот незадолго до этого развелся со своей женой, бывшей однокурсницей, с которой они прожили два года. Майк, по словам Энджи, искал девушку – полную противоположность его жены.
