— Привет! Чем занимаешься? — сказал он.

— Я еще в Майнце. Сегодня все вообще идет наперекосяк! — ответила она таким невозмутимым тоном, что в обычной ситуации у него не возникло бы и тени сомнений в ее искренности.

Эта ложь повергла его в такой шок, что он внутренне весь затрясся. Крепко сжав руль, он снял ногу с педали газа и немного отстал, пропустив вперед одну машину. Она врала! Она невозмутимо продолжала врать! Включив сигнал правого поворота и поворачивая на А5, она рассказывала ему, что ей пришлось изменить всю последовательность сцен, поэтому монтаж затянулся.

— Нам предоставили монтажную только до двенадцати, — говорила она.

Кровь шумела у него в ушах. Это открытие, что Козима — его Козима! — может так хладнокровно и бессовестно врать ему, оказалось для него невыносимым. Ему хотелось рявкнуть на нее, крикнуть: «Пожалуйста, прошу тебя, не ври, я еду за тобой!» — но он не в силах был ничего сказать. Он только пробурчал что-то невнятное и нажал на кнопку «отбой».

Остаток пути до комиссариата он проделал как в трансе. Припарковав свой «БМВ» у гаражей, в которых стояли оперативные машины, он заглушил двигатель и застыл, глядя в пустоту. Дождь барабанил по крыше, струился по стеклам. Его мир разлетелся вдребезги. Почему, какого черта Козима врала ему? Единственное объяснение, которое пришло ему в голову, — она сделала что-то такое, что хотела от него скрыть. Что именно она сделала — об этом он боялся даже думать. Такое случается с другими, но только не с ним! Ему понадобилось минут пятнадцать, чтобы наконец собраться с силами, выйти из машины и пройти к зданию комиссариата.

Под непрекращающимся моросящим дождем Тобиас нагружал прицеп трактора, чтобы отвезти все к мусорным контейнерам, выставленным рядом с осушенной навозной ямой. Старая мебель, древесные и бумажные отходы, металлолом и мусор, не подлежащий переработке. Менеджер из утильсырья несколько раз повторил ему, что он должен как следует рассортировать все это дерьмо, и в противном случае грозил огромными штрафами. За металлоломом в обед приехал торговец металлоотходами. При виде сказочных богатств, открывшихся его алчному взору, он на минуту утратил дар речи. Потом с помощью двух своих подчиненных быстро погрузил в машину часть железа — от ржавых цепей, на которых раньше паслись коровы, до разных инструментов и механизмов из сарая и хлева. Потом выплатил Тобиасу целых четыреста пятьдесят евро и пообещал приехать на следующей неделе за остальным.

Тобиас все это время чувствовал на себе неусыпное око своего соседа Пашке, наблюдавшего за каждым его движением. Старик следил за ним из-за гардины, но Тобиас не обращал на него внимания. Когда в половине пятого вернулся с работы отец, горы мусора на нижнем дворе бесследно исчезли.

— Но стулья-то зачем?.. — удрученно воскликнул Хартмут Сарториус. — Они же были еще хорошие! И столы… Их можно было покрасить…

Тобиас отправил отца в дом, потом прикурил сигарету и устроил себе честно заработанный перекур — первый за день. Он уселся на верхнюю ступеньку лестницы и окинул довольным взглядом расчищенный двор, посреди которого стоял старый каштан. Надя… Он в первый раз позволил своим мыслям вернуться в позавчерашнюю ночь. Несмотря на свои тридцать лет, по части секса он был еще зеленым новичком. В сравнении с тем, что и как они делали с Надей, его прежний опыт показался ему детскими шалостями. Из-за того, что ему не с чем было сравнивать этот жалкий опыт, за годы, проведенные в тюрьме, фантазия возвела его в ранг каких-то невиданных, великолепных приключений, но теперь он объективно безжалостно развенчал его. Детский сад! Стыдливое сунь-вынь со спущенными джинсами в убогой мальчишеской кровати, с замиранием сердца — как бы, не дай бог, не вломились родители! — потому что дверь комнаты не запиралась на ключ.

Он задумчиво вздохнул. Может, это звучит слишком патетически, но в эту ночь Надя действительно сделала из него мужчину. После первого, торопливого соития на диване они перешли в спальню и легли в кровать, и он думал, что больше уже ничего не будет. Они лежали обнявшись, гладили друг друга и говорили, говорили. Надя призналась, что еще в школе любила его. Она поняла это, только когда он исчез из ее жизни. И все эти годы неосознанно сравнивала с ним каждого мужчину, который встречался ей на пути. Это признание из уст необыкновенно красивой женщины, которая плохо ассоциировалась в его сознании с подругой детства, смутило Тобиаса и в то же время вознесло его на седьмое небо. Ей удалось вдохновить его на такие головокружительно потогонные телесные подвиги, которых он сам никак от себя не ожидал. Он до сих пор чувствовал ее запах, ее вкус, ее тепло. Просто потрясающе! Суперкласс! Улет!

Тобиас так погрузился в свои мысли, что не услышал тихих шагов, и испуганно вздрогнул, неожиданно увидев, как кто-то вышел из-за угла дома.

— Тис?! — удивленно воскликнул он.

Он поднялся, но не спешил здороваться с соседом и тем более обнимать его. Тис Терлинден не любил подобных нежностей. Он и сейчас стоял молча, с опущенными глазами, крепко прижав руки к туловищу. Его болезнь, как и раньше, была незаметна. Приблизительно так же должен был сейчас выглядеть его брат-близнец Ларс, который появился на свет на две минуты позже и благодаря болезни Тиса невольно стал кронпринцем династии Терлинден. Тобиас не видел своего лучшего друга с того рокового сентябрьского дня 1997 года. Ему только теперь пришло в голову, что они с Надей ни разу даже не упомянули его, хотя раньше были как родные. Они называли себя Калле, Андерс и Ева Лотта, рыцари Белой Розы — как у Астрид Линдгрен.

Тис вдруг первым шагнул к Тобиасу и, к его удивлению, протянул ему руку вверх ладонью. Тот вспомнил, чего он от него ждал: так они раньше приветствовали друг друга — тремя хлопками по ладони. Сначала это был их тайный знак принадлежности к «банде», потом шутливая традиция, которую они сохранили. На красивом лице Тиса появилась улыбка, когда Тобиас исполнил старый ритуал.

— Привет, Тоби! — сказал он своим странным голосом, обходившимся без каких бы то ни было интонаций. — Классно, что ты вернулся.

Амели вытирала длинную стойку. В «Черном коне» еще никого не было. Половина шестого — слишком рано для вечерних посетителей. К ее собственному удивлению, она и сегодня легко отказалась от своего обычного прикида. Неужели мать опять была права и ее «готическая» жизнь совсем не мировоззрение, как она утверждала, а всего-навсего пубертатный максимализм и желание делать все наперекор взрослым? В Берлине она прекрасно чувствовала себя в своих широких черных тряпках, с макияжем, пирсингом и вычурной прической. Все ее друзья выглядели примерно так же, и никто не оглядывался на них, когда они, как стая черных ворон, бродили по улицам, пинали своими берцами фонарные столбы или использовали вместо футбольного мяча мусорные ведра. На то, что говорили учителя и другие бюргеры, ей было наплевать, она вообще не обращала на них внимания. Ходячие чучела, которые шевелят губами и болтают всякую чушь! И вдруг все изменилось. Ей нравились восторженные взгляды мужчин по воскресеньям, адресованные ее фигуре и глубокому вырезу на блузке. Более того, с тех пор как она поняла, что каждый мужчина в «Черном коне», включая Клаудиуса Терлиндена и Грегора Лаутербаха, пялится на ее зад, она не ходила, а летала. И это чувство все еще не покидало ее.

Из кухни, переваливаясь, как утка, и скрипя своими каучуковыми подошвами, вышла Йенни Ягельски. При виде изменившегося «имиджа» Амели она подняла брови.

— От огородного чучела до вампа! — произнесла она язвительно. — Ну, как говорится, о вкусах не спорят.

Придирчиво проверив результаты ее работы и проведя пальцем по стойке, она осталась довольна.

— Можешь еще вымыть бокалы, — сказала она. — Мой братец, похоже, опять не успел это сделать.

Рядом с мойкой еще с обеда стояла пара дюжин использованных бокалов. Амели было все равно, что делать. Главное, чтобы ей каждый вечер аккуратно платили бабки. Йенни взгромоздилась на высокий табурет у стойки и, несмотря на запрет на курение, закурила сигарету. Она частенько позволяла себе это, когда была одна и в хорошем настроении, как сегодня. Амели воспользовалась удобным случаем расспросить ее о Тобиасе.