— Кто вас отговаривал? — спросила Пия.

Последние остатки сочувствия к этому человеку у нее пропали. Он, конечно, понес тяжелую утрату, но это не оправдывало его нападения на мать Тобиаса.

Вагнер пожал плечами и отвел глаза.

— Да все они… — ответил он тем же робким тоном, каким несколько часов назад ей ответил Хартмут Сарториус на вопрос, кто написал анонимное письмо и напал на его сына.

— Понятно. Вы всегда делаете то, что говорят все они? — Ее слова прозвучали жестче, чем она хотела, но зато возымели нужное действие.

— Что вы понимаете! — вскинулся Вагнер. — Моя Лаура была необыкновенным ребенком. У нее было бы прекрасное будущее. И она была красавицей. Мне иногда даже не верилось, что это моя дочь. А ее взяли и убили. И выбросили на свалку, как мусор. Мы были счастливой семьей. Только что построились в новой промышленной зоне, и моя столярная мастерская приносила неплохой доход. Народ в деревне был хороший, все дружили друг с другом. И тут вдруг такое… Лаура и ее подруга пропали. Их убил Тобиас, эта бесчувственная сволочь! Я умолял его сказать мне, за что он ее убил и что сделал с ее телом. Но он так ничего и не сказал…

Он скорчился и громко всхлипнул. Боденштайн уже хотел выключить магнитофон, но Пия удержала его. Интересно, плакал ли Вагнер от боли по погибшей дочери или от жалости к самому себе?

— Прекратите этот спектакль! — сказала она.

Он резко поднял голову и уставился на нее с таким изумлением, как будто она дала ему пинка в зад.

— Я потерял дочь… — начал он дрожащим голосом, но Пия перебила его:

— Знаю! И от всей души сочувствую вам. Но у вас есть еще двое детей и жена, которым вы нужны. Неужели вы совсем не подумали о том, чем это может обернуться для вашей семьи, если вы что-то сделаете с Ритой Крамер?

Вагнер молчал. Потом лицо его вдруг исказилось.

— Вы и представить себе не можете, что я пережил за эти одиннадцать лет! — крикнул он в гневе.

— Зато я прекрасно себе представляю, что пережила ваша жена, — холодно парировала Пия. — Она потеряла не только дочь, но еще и мужа, который от жалости к самому себе каждый вечер напивается, предоставив ей самой решать свои проблемы. Ваша жена из сил выбивается, чтобы свести концы с концами, а вы? Что делаете вы?

Глаза Вагнера засверкали. Пия явно задела его за живое.

— Вам-то какое дело, черт побери!

— Кто советовал вам не являться в полицию с повинной?

— Друзья.

— Те самые друзья, которые спокойно смотрят, как вы каждый вечер нажираетесь в «Черном коне» и пропиваете последние деньги вашей семьи?

Вагнер открыл рот, чтобы ответить, но так ничего и не произнес. Его враждебный взгляд утратил твердость и малодушно скользнул вниз, на пол.

— Я не позволю вам отчитывать меня, как мальчишку. — Его голос дрогнул. — Без адвоката я не скажу больше ни слова.

Скрестив руки на груди, он набычился, как упрямый ребенок. Пия посмотрела на шефа и подняла брови. Боденштайн выключил магнитофон.

— Вы можете быть свободны, — сказал он.

— Я… я что, не… не арестован?.. — удивленно прохрипел Вагнер.

— Нет. — Боденштайн встал. — Мы знаем, где вас искать, если вы нам понадобитесь. Обвинение будет вам предъявлено позже. Но адвокат вам понадобится в любом случае.

Он открыл дверь. Вагнер нетвердой походкой прошел мимо него, сопровождаемый полицейским, присутствовавшим во время допроса. Боденштайн посмотрел ему вслед.

— Его почти жаль, этого Вагнера с его слезливыми жалобами, — произнесла Пия. — Почти…

— Зачем ты с ним так жестко? — спросил Боденштайн.

— У меня такое чувство, что за этим делом кроется гораздо больше, чем мы видим. В этом занюханном Альтенхайне явно что-то происходит. Причем с тех самых пор. Я в этом уверена.

Боденштайн был совершенно не расположен к очередному семейному торжеству, но, поскольку оно должно было состояться в узком кругу и к тому же дома, он покорился судьбе и взял на себя роль сомелье. Лоренцу исполнилось двадцать пять лет. Эту полукруглую дату он уже отметил в огромной компании друзей и приятелей на какой-то дискотеке, владельца которой он знал еще по своим диджейским временам, и веселился до утра, а теперь хотел отпраздновать ее еще и в кругу семьи, в более спокойной обстановке. Из Бад-Хомбурга приехала мать Козимы, пришли родители Боденштайна и Квентин со своими тремя дочерьми (Мария Луиза не смогла оставить ресторан); завершали почтенное собрание за большим белоснежным столом, накрытым в столовой и с любовью украшенным осенними цветами, мать Тордис, подруги Лоренца, и ветеринар Инка Ханзен. Мэтр Сен-Клер предоставил своей лучшей помощнице Розали свободный день, и она с раннего утра с пылающими щеками, на грани нервного срыва, хлопотала на кухне, которую объявила закрытой зоной. Результат ее деятельности оказался ошеломляющим. За жареной гусиной печенкой с миндальным соусом и лимоном последовал суп из кресс-салата с маринованными раками и перепелиными яйцами. В главном блюде Розали превзошла самое себя: седло оленя с гороховым меланжем, запеченными каннелони и морковно-имбирным пюре вряд ли получилось бы вкуснее даже у ее шефа. Гости щедро наградили повариху восторженными аплодисментами, а Боденштайн заключил свою старшую дочь, изнемогающую под бременем усталости и ответственности, в объятия.

— Ты успешно выдержала испытание, мы берем тебя, — пошутил он и поцеловал ее в голову. — Это действительно было великолепно, я горжусь своей старшей дочерью.

— Спасибо, папа, — произнесла она слабым голосом. — Мне срочно нужно выпить рюмку водки!

— Так и быть, по случаю торжества ты ее получишь. — Он улыбнулся. — Кто еще желает водки?

— Мы желаем еще шампанского, — ответил Лоренц и подмигнул сестре.

Та, очевидно вспомнив о какой-то договоренности с ним, мгновенно исчезла в кухне. За ней последовали Лоренц и Тордис. Боденштайн сел и переглянулся с Козимой. Он весь день украдкой наблюдал за ней. Розали в десять утра выдворила их из дома, и они, воспользовавшись удивительно мягкой, солнечной погодой, поехали в Таунус [16]погулять вокруг Гласкопфа. [17]Козима вела себя совершенно нормально, даже взяла его во время прогулки за руку. Его подозрения все больше казались ему плодом его фантазии, и все же он не решался заговорить с ней об этом.

Розали, Лоренц и Тордис вернулись в столовую с подносом, уставленным бокалами с шампанским. Они вручили по бокалу каждому гостю и даже трем своим племянницам, юным тинейджерам, которые возбужденно захихикали. Ввиду отсутствия их строгой матери Квентин закрыл на это глаза.

— Дорогие родичи! — торжественно начал Лоренц. — Мы с Тордис, пользуясь случаем и тем, что вся семья в сборе, объявляем вам, что решили пожениться!

Он обнял Тордис за плечи, и оба расплылись в счастливой улыбке.

— Не беспокойся, папа, — пояснил Лоренц, повернувшись к отцу, — мы делаем это не по необходимости, а по обоюдному желанию!

— Да что ты говоришь! — иронически откликнулся Квентин.

Задвигались стулья, все стали тесниться вперед, чтобы поздравить жениха и невесту. Боденштайн тоже обнял сына и свою будущую невестку. Известие о предстоящей свадьбе не было для него большим сюрпризом; его удивило скорее то, как Лоренц умудрился до последнего момента сохранить это в секрете. Встретившись глазами с Козимой, он подошел к ней. Она вытирала слезы умиления.

— Вот видишь, — сказала она и улыбнулась, — и наш старший сын тоже стал бюргером и строит планы женитьбы.

— Да уж пора! Он и так порезвился от души, — ответил Боденштайн.

Закончив школу, Лоренц угрожающе долго болтался на радио и телевидении в качестве диджея и перепробовал все возможные вспомогательные виды трудовой деятельности в этой сфере. Боденштайну давно уже хотелось сказать ему, что он думает об этом «затяжном прыжке», но Козима была совершенно спокойна и верила, что Лоренц в конце концов найдет свое призвание. Теперь он вел ежедневную трехчасовую передачу на крупной частной радиостанции и, кроме того, зарабатывал бешеные деньги в качестве ведущего на всяких гала-концертах и представлениях, спортивных мероприятиях и прочих хеппенингах и тусовках по всей Германии.