Жизнеописание Джузеппе Бальзамо aliasграфа Калиостро чем-то напоминает детскую песенку из мультфильма про пластилиновую ворону: «На ель она взлетела, а может, не взлетела, а может быть, на пальму с разбега взобралась…» Постоянное «может быть»… С какого бы момента повествование ни начинать, везде нас подкарауливают версии: о рождении и о смерти, о наставниках и друзьях, о городах, где побывал, и кого от каких болезней вылечил… На первый взгляд вроде все ясно (столько книг написано!), а на самом деле не ясно ничего. К примеру, магистр вел обширную переписку, но присмотримся, и получится, что его перу принадлежат всего четыре письма — прощальное, адресованное Элизе фон дер Реке, и три жене из Бастилии; все трогательные, не слишком гладкие. Прочие же письма магистра написаны то ли под его диктовку, то ли с его подачи, то ли за него… Написаны по-французски, а сам он писал только по-итальянски… Великий Кофта, основатель Египетского масонства, может, даже не принял масонского посвящения вовсе, ибо ни в одном документе об оном посвящении ничего не сказано. Идея же и ритуалы Египетского масонства заимствованы из случайно приобретенной рукописи, которую никто не видел… Из книг и разговоров с торговым людом могут быть почерпнуты рассказы Калиостро о путешествии на Восток: то ли был он там, то ли не был, а если был, то где и когда… Он обладал философским камнем, владел секретом превращения неблагородных металлов в золото — но убегал от кредиторов. Не сумел избавить от Бастилии кардинала Рогана, сам тоже туда угодил, хотя всего-то надо было сотворить золота на полтора миллиона ливров, чтобы заплатить долги легковерного кардинала. Неужели были правы современники, считавшие, что приводимые ниже строки об итальянском наставнике из немецкого романа «Хризомандер» написаны о Калиостро? «Вы имеете свои дарования, […] но отменность и великость вашего преимущества приметил я в том, чтобы съесть хорошую сосиску, добрый кусок жаркого и выпить несколько бутылок горячего саламанкского и каркасонского вина» ¹.

Нелестное мнение о Великом Кофте разделяли не все. Но все, и недруги и почитатели, отмечали, что взгляд его живых черных глаз никого не оставлял равнодушным. Своим пристальным «змеиным» взором он мог загипнотизировать «голубка», погрузить в транс и подчинить своей воле, превратив в сомнамбулу. Так как детская психика более гибкая и одновременно более податливая, возможно, именно поэтому магистр подбирал медиумов для своих духопризывательных сеансов среди детей и подростков. А может, потому, что с детьми было проще договориться и они легче забывали и о том, что говорили, и о самих сеансах… Но взор Калиостро завораживал не только юные неокрепшие создания, ему повиновались вполне взрослые люди, особенно те, кто внутренне был готов к чудесам и любой фокус расценивал как чудо. Без сомнения, магистр обладал ярко выраженными гипнотическими способностями, хотя, возможно, пользовался ими инстинктивно; наделенный прекрасной памятью и умением подмечать любую мелочь, выработал свой метод воздействия на публику. Наверное, речь Калиостро — Великого Кофты, бурная, не слишком внятная по сути и по форме, являла резкий контраст с речью Калиостро-духовидца: тот говорил ясно, нараспев, убаюкивая внимание зрителей приятной монотонностью (есть основание полагать, что уроженец Палермо был одарен и голосом, и слухом). На хламиде духопризывателя переливалось шитье, на пальцах сверкали кольца, головная жреческая повязка блестела крупными драгоценными камнями, и зрители невольно фиксировали свой взор именно на этом блеске. А когда магистру требовалось удалиться в тень, он концентрировал внимание зрителей на сосуде с водой, возле которого стояла свеча. В таких декорациях, да еще имея помощника, можно было «поговорить» с любым духом и «вызвать» чей угодно призрак. Ведь опытный гипнотизер может внушить — особенно подготовленной аудитории, каковая приходила на сеансы, — галлюцинаторные образы. Наблюдательный и восприимчивый, Калиостро вполне мог постичь или выработать опытным путем приемы, которые современные иллюзионисты, демонстрирующие чтение мыслей и телепатические фокусы, называют ментальной магией.

Деятельный, изобретательный, обаятельный, с блестящими способностями актера и режиссера, улавливающий момент, когда надо выхватить шпагу, а когда произнести загадочное слово вроде «тетраграмматон», инстинктивно чувствовавший своего зрителя и восторженного поклонника, Калиостро отлично подходил на роль и мага, и целителя. Склонный к истерии — судя по приступам ярости, описанным современниками, — он не только нес в себе мощный заряд самовнушения, но и передавал этот заряд окружающим, создавая атмосферу, благоприятную для исцеления верой. Изначальная готовность обращавшихся к магистру пациентов очевидно повышала их восприимчивость к внушению и помогала справиться с симптомами недугов, а его тинктуры и эликсиры являлись дополнительными средствами как психологической поддержки, так и укрепляющего или слабительного (об этом судить фармацевтам) [80].

Незнание любой эпохи определяется границами ее знания; по ту сторону этой границы незнание облекается в форму таинств (арканов) и начинает жить самостоятельной жизнью. А знание, дойдя до своих пределов, превращается в вымысел, который виртуозно умел эксплуатировать Калиостро. Улавливавший все веяния, носившиеся в воздухе, магистр не мог пройти против феномена масонства, использовавшего в деятельности своей такие мощные рычаги, двигающие человеческой натурой, как тяга к неведомому и воображение. Разуверившийся не только в государственных институтах, но и в философии энциклопедистов, поставивших во главу угла сомнение и критический анализ, человек с нерастраченным жаром сердца устремлялся в мистику. В век философии мистика и фантазмы шли особенно хорошо, ибо мода на рассуждения заставляла всех размышлять и рассуждать до бесконечности, отчего многим начинало казаться, что они видят невидимое и проникли в непроницаемое. Разуверившемуся в разуме не надо было ничего объяснять, ибо, найдя всему объяснение, он не обрел счастья, а потому без рассуждений устремлялся в объятия магистров, ничего не объяснявших, а требовавших повиновения. Подобно проповеднику, Калиостро в речах своих неустанно твердил о свете открывшейся ему истины, о египетских жрецах, поведавших ему древние тайны, делал загадочные намеки, и многие начинали усматривать в его словах тайный смысл и охотно признавали его хранителем истины и знатоком тайных наук.

Звание Великого Кофты не только тешило гордыню магистра, но и приносило ощутимый доход в виде взносов и пожертвований, часть которых он раздавал в качестве милостыни, чем снискал себе прозвание «друга человечества». Благотворительность являлась одной из масонских добродетелей, главный масон египетского ритуала не мог ее не исповедовать; впрочем, стяжателем Калиостро никогда не был, деньги легко к нему приходили и столь же легко уходили. Может, поэтому он с такой охотой брался за поиски кладов, возможно, обманывая не только клиента, но и самого себя: ведь многие его земляки-сицилийцы были уверены, что клад их ждет, надо только узнать, где копать… Поиски кладов, как и алхимические опыты, обычно кончались неудачей, но магистр никогда не признавал себя побежденным. Тем более что молва о его деяниях, обегая Европу, нередко поражение превращала в победу.

Возможно, в этом и заключалась одна из причин, почему имя Калиостро до сих пор на слуху — в отличие от многих подобных ему авантюристов и шарлатанов той эпохи. Но главная причина, пожалуй, заключается в том, что Калиостро в нужное время оказался в нужном месте и сумел в полной мере использовать сей подарок судьбы. Кто-то показывал электрические фокусы и с помощью физических приборов вызывал «призраков», кто-то добирался до высоких масонских градусов, кто-то экспериментировал с металлами. Калиостро был везде — в прямом и переносном смысле. В прямом — объехал всю Европу, в переносном — о нем писали и сплетничали по всей Европе, создавая эффект постоянного присутствия. Атак как среди разговоров и сплетен больше было фантастического, то людей завораживала не столько реальная личность, сколько всевозможные ее приключения. Получался своего рода сериальный персонаж…