Насколько оправданны были опасения папских властей, что сторонники магистра попытаются освободить его? Власть короля в революционной Франции становилась все более призрачной, и многие верили, что виновниками этой революции явились заговорщики — масоны и иллюминаты, крайне опасные возбудители общественного спокойствия. Магистр признался, что принадлежит к таинственному обществу иллюминатов, значит, члены этого общества могут попытаться освободить своего товарища. Ведь о том, что признаться его заставили, возможно, даже силой, знала только горстка судей!

Своеобразной попыткой оправдать Калиостро стало появление апокрифического «Завещания Калиостро» [76]. Автор вступления писал, что за долгое время, проведенное в заточении, магистр осознал, в какую глубокую пропасть может столкнуть общество секта иллюминатского толка, к которой он принадлежал, а потому счел нужным разоблачить ее (а заодно и масонов). Текст, якобы написанный «человеком, коему остается лишь покаяться», является довольно путаным изложением истории масонства и сходных с ним сект с целью предостеречь сильных мира сего от проникновения членов всевозможных тайных обществ в общественные учреждения, дабы оные учреждения разрушить. Интересно: автор вступления пишет, что придал мемуарам Калиостро форму завещания, ибо самого Калиостро, без сомнения, уже нет в живых. Хотя «Завещание…» вышло в 1791 году…

Возможно, появление «Завещания…» власти расценили как своего рода предупреждение, что у Калиостро на свободе остались соратники. Но это лишь предположение. После ареста Калиостро единственный и неизменный — несмотря ни на что — друг и почитатель магистра Якоб Саразен писал Лафатеру: «Страдания графа меня угнетают, но я знаю, что ежели все случилось так, как случилось, значит, он этого хотел; люди не понимают его; никто не может знать подлинных его целей».

Прав был Саразен или нет — не скажет никто. События во Франции, раскачивавшие всю Европу, отодвинули Калиостро на второй план. После оглашения приговора о магистре вспомнил кардинал Роган и обратился к Саразену с просьбой ссудить денег для организации освобождения своего бывшего друга и учителя. Просвещенный банкир, у которого в январе 1791 года после долгих мучений скончалась жена, ответил отказом, прислав кардиналу исполненное горечи письмо: «Суета сует, сударь, все кругом суета. […] Следуя неисповедимыми путями Провидения, вы, сударь, потеряли то, о чем не стоит даже говорить, не то что жалеть. Быть может, вам следует подумать о том, что ожидает нас в лучшем мире». Еще несколько человек также обращались к Саразену с просьбой о деньгах для организации побега Калиостро, но все они получили отказ: банкир был уверен, что просители просто хотели выманить у него деньги. Граф д’Эстийяк даже прислал Саразену разработанный им план побега, но Саразен не поверил ему. «Благодарю вас, сударь, за известия о моем несчастном друге, — написал он в своем ответе. — Если вам удастся еще что-либо узнать о нем и вы не сочтете за труд сообщить эти сведения мне, я буду вам очень благодарен. Я всегда считал, что, как это бывало раньше, друг мой стал жертвой собственного образа действий. Я уверен, что он и сегодня выйдет из застенков инквизиции, как выходил из Бастилии и дважды из тюрем Лондона. Поэтому мне кажется, что вмешательство мое не только не принесет пользы, но лишь испортит дело. Так что я не намерен понапрасну растрачивать деньги, тем более что в последнее время вынужден сократить свои расходы; путешествия свои я все совершил… осталось последнее. Поэтому я не вижу, как моя дружба, сколь бы жаркой она ни была, сейчас может быть ему полезна». Д’Эстийяк настаивал, и Саразен ответил: «Интерес, питаемый мною к человеку по имени Калиостро, не относится к его земной жизни. Убежден, он всегда будет несчастен, ибо сам этого хочет; если бы он этого не хотел, он жил бы счастливо и благополучно». Вот, пожалуй, и все поползновения вызволить Калиостро из крепости… И никаких пяти тысяч вооруженных масонов.

Для магистра появление визитеров закончилось плохо: из камеры под крышей его перевели в камеру-колодец. Перемена камеры вызвала настолько бурный протест Калиостро, что кардинал Дориа насторожился и велел как следует осмотреть Сокровищницу. Оказалось, что несколько прутьев в решетках на окне проржавели и их легко можно было сломать руками. Впрочем, за время своего заключения узник настолько растолстел, что даже если бы ему и удалось выломать решетку, он не смог бы пролезть в узкое окошко.

Камера-колодец находилась на втором этаже, в самом центре крепости, и имела размеры: 3,4 метра в длину, около трех метров в ширину и три метра в высоту, внешняя стена была толщиной в 1,25 метра. Через единственное окошко размером 30 на 70 сантиметров, забранное тройной решеткой, можно было увидеть зеленые холмы и кусочек селения Сан-Лео с приходской церковью и собором [77]. Но так как оконный проем затягивала промасленная ткань, созерцать раскинувшуюся за решеткой красоту Калиостро не мог. До него долетал лишь мелодичный перезвон колоколов, созывавших селян на молитву. Как пишет Невио Маттеини, дотошный исследователь архивов города Пезаро, где хранятся документы, относящиеся к пребыванию Калиостро в крепости Сан-Лео, в те времена проникнуть в камеру-колодец можно было «с помощью лестницы в пятнадцать ступенек» ⁶. Не совсем ясно, была ли это обычная лестница, которую опускали в расположенный на потолке люк, через который заключенному опускали еду, или все же для тюремщиков существовал более удобный проход. (Дверь, что ведет в камеру сегодня, в то время была заложена.) Многие пишут, что Калиостро также спустили в камеру через люк, но это сомнительно, особенно если за время пребывания в Сокровищнице он, как уже говорилось, изрядно растолстел.

Перед переводом в новую камеру тщательно обыскали и самого Калиостро и нашли у него небольшой карманный календарь, оставленный ему конвоиром Гриллони, на обложке которого рукой магистра было начертано: «Пий VI добился моего осуждения в угоду королеве Франции. Горе Франции, горе Риму и всем, кто с ними заодно». Вместо пера Калиостро использовал соломинку из тюфяка, а чернила получил из смеси свечного нагара с собственной мочой. Увидев, как заволновались тюремщики, найдя у него в кармане исписанный листок, Калиостро обрадовался: кажется, он нашел занятие, которое не только развлекало его, но и досаждало его врагам.

Вряд ли Калиостро серьезно задумывался о возможности побега: его слишком хорошо охраняли. Но ему совершенно необходимо было чем-то занять время, а от благочестивых книг, данных ему тюремным священником, у него скулы сводило от скуки. Его холерическому темпераменту требовался выход. В знак протеста против перевода его в Колодец Калиостро отказался от пищи, даже от своих любимых, сдобренных сливочным маслом неаполитанских макарон. Голодовка вызвала подозрения — не нашел ли узник способ бежать и теперь для этого худеет? Все принялись уговаривать магистра прекратить голодать. Успеха достиг только специально присланный в крепость доминиканец отец Бусси.

После длительного голодания Калиостро выглядел изможденным; в нем теперь не сразу можно было узнать прежнего толстяка. Здоровье его также изрядно ухудшилось, и не только физическое, но и психическое. Есть предположения, что во время заточения в Сан-Лео у него случилось несколько микроинсультов, однако при тогдашнем состоянии медицинской науки их не сумели распознать. Калиостро обуревала жажда деятельности — единственное, что спасало его от мрака и мглы, в которых тонули дни, недели и месяцы. С одной стороны, ежедневные обходы — ранним утром и в одиннадцать вечера — служили ему часами. С другой стороны, он видел — а когда не видел, то чувствовал, — что в люке, откуда ему спускали еду, постоянно открыт «глазок», дабы сторож знал, чем занят узник, и эта слежка крайне его раздражала. Однажды он не выдержал и в знак протеста швырнул ночной горшок в голову совершавшего обход капрала. Тогда комендант приказал принести в камеру цепи и кандалы и вмуровать их в стену — для устрашения строптивого заключенного. Но Калиостро уже ничто не могло напугать. Оторвав от своего лежака доску, он извлек из нее длинный гвоздь и каким-то образом изготовил из него острый стилет, причем, как утверждают многие, лезвие этого стилета было «светлым и острым как бритва». Относительно стилета из белой стали можно усомниться, но острую заточку магистр вполне мог изготовить. Для каких целей? Сказать трудно, ибо ни попыток нападения на сторожей, ни каких-либо следов подкопа отмечено не было.