К осени 1772 года был даже составлен проект двух небольших зданий для лаборатории и подсобной мозаичной мастерской, но он так и остался на бумаге. Через три года Вельский доносил, что «художники приходят уже в старость» и «нужду претерпевают». Канцелярия от строения не распускала этих подневольных людей и не давала им работы. Они находились в большом отчаянии, или, как выразился Вельский, были «бескуражны». В 1776 году умер ученик Ломоносова Яков Шалауров, работавший вместе с ним над «Полтавской баталией». Не дожив до пятидесяти лет, умерли талантливые мастера Матвей Васильев и Филипп Нестеров. 29 мая 1786 года «Контора строения е. и. в. домов и садов» бесстрастно доносила, что «ныне над мозаичным художеством остался один мастер Цильх и инспектор живописного художества Иван Вельский, а прочие померли». Цильх еще хлопотал о производстве смальты для возрождения мозаичного дела, но всё было безуспешно.

Так угасло великое дело Ломоносова. Только бессмертные мозаики своими немеркнущими красками напоминают нам об его огромном труде.

«Полтавская баталия» остается самым значительным произведением русского мозаичного искусства за целое тысячелетие. Судьба этого памятника беспримерна. После смерти Ломоносова до 1769 года картина хранилась в его доме, в помещении опустевшей и разрушающейся мастерской. Наконец И. И. Бецкий предложил Канцелярии от строения перенести картину «в другое удобное место» «за ветхостью покоя, в коем оная состоит». Распоряжение осталось невыполненным. Для помещения мозаики Ломоносова долгое время не находилось даже сносного сарая. Только в 1785 году мозаика была перевезена в Академию художеств, где вскоре о ней просто забыли.

Уже в первой четверти XIX века «Полтавская баталия» находилась, по замечанию современника, «в самом жалком положении, быв долгое время забавою воспитанников, кои выколупливали мозаики и играли ими». Состояние картины было таково, что распространилось мнение, что Ломоносов вообще не успел ее кончить, что «смерть не допустила его свершить сей важный труд».

Эту «незаконченную» картину взялся было «доделать» находившийся в тридцатых годах XIX века в Петербурге мозаичист Дольфини, но к тому времени нельзя было достать материал для мозаики. Не зная ломоносовского способа приготовления смальты, он не мог наставить мастеров, хотя пытался производить различные опыты на заводе и в самой Академии, где завел печь и горн; «трудился долго, казенных денег истратил много, но, не успев в своем предприятии, умер». Наконец мозаика очутилась в мастерской профессора баталиста Виллевальде, в здании «литейной» на углу Пятой линии и Большого проспекта Васильевского острова, где она в конце концов была закрашена по штукатурке и обнаружена снова лишь в семидесятых годах XIX века. В 1911 году картина была реставрирована на частные средства и поступила в музей Общества поощрения художеств. Только после Великой Октябрьской социалистической революции ломоносовская мозаика была водворена на достойное ее место. В старом здании на Неве, построенном еще Кваренги, где помещается конференц-зал Академии наук, уже при входе открывается взору яркое полотно «Полтавской баталии», занимающее всю стену на самой верхней площадке вестибюля.

В дни торжественных ученых заседаний, подымаясь по устланной красным сукном парадной лестнице, среди пальм и декоративных растений, мы видим в дыму и пламени «Полтавской баталии» мужественное и яростное лицо Петра — основателя русской Академии наук, открывшей миру великого Ломоносова.

4 ноября 1753 года архивариус Стафенгаген представил в академическую канцелярию рапорт о необыкновенном происшествии, случившемся накануне в собрании профессоров. Произошло вот что. Архивариус заранее подготовил протокол, в котором все академики были поименованы по старшинству.

В таком порядке им надлежало и подписываться. Но тут неожиданно профессор Ломоносов с необыкновенной горячностью схватил поданный ему лист, «свое имя из вышеписанного числа вычернил и приписал тут резоны свои, для чего он то сделал, и имя свое подписал на самом верху выше всех». Поступок Ломоносова произвел большой шум в Академии. Честолюбивые и заносчивые академики вознегодовали.

Шумахер не преминул представить президенту свое мнение о новых «несогласиях», которыми вся Академия «в беспорядочное состояние приведена быть может». Главной причиной, по которой происходят все «прекословия и раздоры», являлись, по его словам, «характеры, некоторым академикам сверх профессорского их достоинства данные». Поэтому он и просит президента официально распорядиться, чтобы впредь «профессоры, характер имеющие… должность свою исправляли по академическому регламенту». Но не успел Шумахер отослать свое мнение в Москву, как оттуда прибыло (уже по жалобе Ломоносова) указание, чтобы канцелярия не вмешивалась в дела академиков.

Ломоносов снова осадил своих противников. Он неспроста не захотел, чтобы его имя стояло после ненавистного и не имеющего ровно никаких заслуг перед наукой Тауберта только на том основании, что того зачислили адъюнктом раньше Ломоносова. Однако вспышка его была вызвана вовсе не «местничеством». С конца лета 1753 года Ломоносову приходилось выдерживать ожесточенную и напряженную борьбу не за себя и не за свое самолюбие, а за свою науку.

Ломоносова давно привлекала к себе загадка электрических явлений, природа которых была в его время «великою тьмою закрыта». Вплоть до середины XVIII века изучение электричества находилось в зачаточном состоянии и не особенно далеко ушло от наблюдений древних греков, установивших способность янтаря притягивать после трения различные легкие тела. В семидесятых годах XVII века Отто Герике изготовил из серы шар, который при вращении на палке или натертый ладонями притягивал полоски бумаги и пушинки. Натертый шар потрескивал и светился в темноте.

Начавшиеся опыты с этой «электрической машиной» науку вперед существенно не двигали, и дело не шло дальше разрозненных наблюдений. Так, например, в начале XVIII века члены Лондонского королевского общества Грей и Уиллер, подвесив ребенка на шнурках из волос, установили, что его тело принимает заряд и проводит электричество. О том, что этот опыт носил зверский характер, они и не помышляли. Лишь в 1733–1737 гг. парижанин Шарль Дюфе выдвинул положение, что существуют два рода электричества — «смоляное» и «стеклянное» (по способу получения), и указал, что однородные наэлектризованные тела отталкиваются, а разнородные — притягиваются. Толчком к дальнейшим открытиям послужило изобретение в 1746 году «лейденской банки» голландским физиком Питером Мушенбреком.

Интерес к непонятному электричеству в это время распространился необычайно. Предприимчивые люди демонстрировали «электрические машины» перед множеством зевак, извлекая из этого занятия немалую прибыль. Некий доктор Спэнс решил познакомить с «чудесами науки» и далекую Америку. В 1746 году он объявился со своим «физическим кабинетом» в Бостоне. Эти опыты привлекли к себе внимание любознательного самоучки Бенжамина Франклина, который купил весь «физический кабинет» прогоревшего Спэнса. Скоро Франклин установил, что обкладки лейденской банки заряжены противоположным электричеством и что заостренный стержень может отнимать электричество от заряженного кондуктора. Это навело его на размышления о природе молнии и тождестве ее с получаемой искусственной искрой от электрической машины.

Летом 1750 года Франклин поделился своими опытами и соображениями со знакомым ему членом Лондонского королевского общества Коллинсоном. Тот огласил в двух заседаниях общества полученные им письма. Франклин предлагал проверить, действительно ли громовые облака наэлектризованы или нет. Для этого, по его мнению, нужно было соорудить будку, в которой поместить на скамейке со стеклянными ножками человека. От середины скамейки должен был идти высокий шест, футов в двадцать или больше, заостренный на конце.