7. О красоте Р[оссийского] Я[зыка].

8. О синонимах.

9. О новых Российских речениях.

10. О чтении книг старинных и о речениях Несторовых, новгородских и протч. лексиконам незнакомых.

11.0 лексиконе.

12. О переводах».

Некоторые из этих работ были не только намечены, но и осуществлены Ломоносовым, а для некоторых он собрал значительный материал. В упомянутой уже «Росписи» трудов Ломоносова, составленной им самим в 1764 году, значится: «Собраны речи разных языков, между собою сходные» и составлено «Рассуждение о разделениях и сходствах языков».

Особенно замечательно то внимание, которое уделял Ломоносов сравнительному изучению языков больше чем за полвека до того, как этим занялись западноевропейские ученые.

Ломоносов с необычайной для его времени проницательностью указывал, что «языки не меньше разнятся свойствами, нежели словами», разумея под этим, что «сродство» или «несродство» языков определяется не только сходством или несходством отдельных слов или их групп, но и их грамматическим строем.

Обращаясь к конкретной истории отдельных языков, Ломоносов указывал на близость славянских и балтийских языков.

Как и при изучении природы, Ломоносов стремился изучать язык в его вечном изменении и развитии. В неисчислимом множестве отдельных фактов и явлений он искал общих законов, определяющих и направляющих это развитие.

Наблюдения над живым языком, его диалектальными колебаниями и изменениями, изучение языка в его историческом развитии и становлении на основании точно засвидетельствованных «речений» в старых книгах и летописях, привлечение широкого сравнительного материала из других «сродных» языков — таков был путь, намечаемый Ломоносовым для решения важнейших и насущных вопросов научного языкознания. «В общем рассуждении о перемене языков и оных разделении, или в присовокуплении о переменах и диалектах Российского языка», — делает Ломоносов пометку в своих черновых записях. Нет никакого сомнения, что перед умственным взором Ломоносова вырисовывалась большая обобщающая работа о происхождении и разделении языков, которую он связывал с общей историей человеческой культуры.

Ломоносов вполне отдавал себе отчет в значении своих теоретических усилий и живой практики в том бурном и успешном развитии русского языка, которое еще при его жизни стало явственно ощутимо. И он с полным правом мог написать о себе, как это он сделал в прошении, поданном в 1762 году Екатерине II: «На природном языке разного рода моими сочинениями Грамматическими, Риторическими, Стихотворческими, Историческими, так же и до высоких наук надлежащими Физическими, Химическими и Механическими, стиль Российский в минувшие двадцать лет несравненно вычистился перед прежним и много способнее стал к выражениям идей трудных, в чем свидетельствует общая аппробация моих сочинений и во всяких письмах употребляемыя из них слова и выражения, что к просвещению народа много служит».

Эта многообразная деятельность Ломоносова подготовила тот расцвет русской культуры, который всего через пятьдесят лет проявил себя в могучем творчестве Пушкина. Но и самое поэтическое слово Ломоносова, смело и гордо прозвучавшее на заре новой русской культуры, его страсть к науке, его пламенные призывы, обращенные с надеждой к грядущим поколениям, зовущие их к самоотверженному труду на благо родины, никогда не померкнут и всегда будут находить радостный и сочувственный отклик в сердцах русских людей.

В 1749 году Тайная канцелярия разбирала дело бывшего «де сиянс Академии регистратора» Иванова, которого оговорил стряпчий Петр Верещагин. Иванов уверял Верещагина, что в Академии «чинятся великие непорядки», и довольно непочтительно отозвался о Кириле Разумовском, что когда тот приедет в Академию, то, «облокотясь на стол, всё лежит и никакого рассуждения не имеет, и что положат, то крепит без спору, а боле в той Академии имеет власть той Академии асессор Григорий Теплов».

Слова регистратора были чистейшей правдой. Став посредником между академической канцелярией и президентом, Теплов приобрел большое влияние в Академии. Разумовский не имел ни малейшей охоты вникать в академические неурядицы. Он лениво отмахивался от шумного и беспокойного Ломоносова, всецело полагаясь на бодрый и неусыпный разум Григория Теплова.

Шумахер ловко лавировал между президентом и академиками. Он меньше всего помышлял об их научных интересах или заслугах и хорошо знал только их слабые стороны и чувствительные струнки. В изящных письмах на французском языке он честил их всех подряд скотами и невеждами. «Вы подивитесь, милостивый государь, чувствам гордости и заносчивости этих педантов», — писал он в стиле модных щеголей Теплову 23 января 1749 года. И он выкладывает кучу академических «новостей»: смешные и постыдные черты из жизни академиков, представляя всё их общество как скопище мелочных тунеядцев, снедаемых завистью и ожесточенно спорящих друг с другом по пустякам. Шумахер отлично знал, что в Академии его ненавидят, и науськивал Теплова на академиков: «Им не я, Шумахер, отвратителен, а мое звание. Они хотят быть господами, в знатных чинах, с огромным жалованьем, без всякой заботы обо всем остальном», — писал он Теплову. Невинно гонимый Шумахер находит утешение лишь в кроткой радости исполненного долга. Он так и пишет Теплову: «Вы хорошо делаете, милостивый государь, работая с жаром для Академии. Вы, подобно мне, со временем покажете плоды своих трудов; они будут заключаться не в богатствах, но в спокойствии души — плоде чистой совести».

Шумахер мало интересовался научной работой Академии, но казовая сторона дела его всегда волновала. 6 сентября 1749 года в Академии наук предполагалось торжественное собрание по случаю тезоименитства Елизаветы. Еще в июле 1747 года Елизавета утвердила новый регламент Академии, по которому было положено «всякой год иметь три ассамблеи публичных»: в память Петра Великого в начале января, в память Екатерины I в мае и на именины Елизаветы. [261]Ни одно такое собрание не состоялось, и Шумахер был озабочен, чтобы эта публичная ассамблея прошла особенно пышно и благополучно. На берегу Невы решено было «сделать театр и иллюминацию, картинами, фонарями или живым огнем украшенную». Но главное, конечно, был выбор ораторов. Удобнее всего было поручить речь Ломоносову. Шумахер это отлично понимал, но настаивал, чтобы вторая речь была поручена академику Миллеру, которого он тут же, однако, честит всякими обидными прозвищами и утверждает, что «Ломоносов пишет по-латыни несравненно лучше Миллера». Но Шумахеру, ненавидевшему обоих академиков, очень хотелось разжечь их вражду, тем более, что он знал, что между ними уже бывали стычки.

Неуживчивый, крайне самолюбивый и запальчивый Миллер словно самой судьбой был предназначен для того, чтобы раздражать Ломоносова. Приехав смолоду в Россию (кстати, как и Ломоносов, едва спасшись от прусских вербовщиков, так как он был человек рослый и дюжий), Миллер усердно собирал русские исторические документы и понемногу их опубликовывал. Во время своего десятилетнего пребывания в Сибири Миллер собрал, вернее спас, необозримое множество весьма ценных исторических материалов, работая ночи напролет в холодных и плохо освещенных архивах старых приказов. Он был историк-археограф по призванию, применивший новые научные методы исследования документов. Но дальше документов он ничего не видел, а если пытался дать им общее историческое истолкование, то из этого получалось мало хорошего.

В мае 1748 года при Академии наук было учреждено особое Историческое собрание, которое должно было рассматривать всё, что «в департаменте Историческом сочинено будет, такожде и сочинения философские, стихотворения, критические и вся гуманиора». Членами собрания, кроме Миллера, были назначены Ломоносов, Якоб Штелин, Штрубе де Пирмон и другие, секретарем — В. К. Тредиаковский. К многочисленным обязанностям Ломоносова прибавилась еще одна: давать отзывы об исторических трудах, поступающих в Академию. Делал это он, впрочем, весьма охотно, так как всегда интересовался вопросами истории.