Однажды я чуть было не утонул в Желязной Воде. Я сидел на берегу, а знакомая пани играла со мной, подавая из воды прутик; один раз она потянула слишком сильно. Я камнем пошел на дно и не успел даже испугаться. Сделалось зелено, а затем темно и мокро. Потом кто-то вытрясал из меня воду, держа за ноги. Это как бы покрыто дымкой – не знаю, но мне кажется, что купальня в то время была еще разделена: отдельно купались женщины, отдельно мужчины. Если так, значит, я находился с матерью среди женщин.

Мне довелось быть свидетелем двух других страшных событий. Однажды во Львов приехал «человек-муха» и в центре города, помнится, на улице Легионов, взбирался по стене многоэтажного дома. Кажется, он пользовался только «крючком для застегивания туфель» – сведения, почерпнутые мною от нашей служанки, достаточно достоверные, потому что такие крючки действительно существовали; они служили для застегивания дамских туфель на солидную пуговицу и петлю и состояли из металлической ручки и овального крючка. «Человек-муха» упал, собралась толпа, полиция; наутро я увидел на первой странице газеты, по-моему, «Нового века», фотографию поднятого с брусчатки человека: его лицо как бы охватывал пружинистыми лапами огромный паук. Кажется, у акробата треснуло основание черепа. Не знаю, что с ним стало.

А однажды в нашем доме загорелся или только начал тлеть уголь. В то время у нас были гости, играли в карты; неожиданно раздался энергичный звонок, и в коридоре появились поражающие воображение, грозно сверкающие медью боевые каски пожарных. Эвакуировали весь дом. Некоторое время мы стояли на улице, глядя, как через брезентовые змеи в подвалы лили воду, потом, помнится, пошли к жившему неподалеку дяде. Пожар затушили в зародыше, но страх у меня так и остался. Я помню, что долго видел кошмарные сны, в которых пожар выступал в виде белой колышущейся на ветру особы, колотящейся в двери квартиры, заглядывающей в окна; а наяву, когда меня никто не видел, я украдкой прикладывал руку к полу, чтобы проверить, не разогревается ли паркет от угля, потихоньку разгорающегося на нижнем этаже.

Впрочем, позже от страха перед огнем не осталось ничего. Интересно, почему одни переживания у ребенка приводят в действие механизм совершенно патологической восприимчивости, а другие стекают как с гуся вода? В одной из первых прочитанных мною книжечек была история о мальчике, который ехал в лифте, а лифт взбунтовался или, может, испортился и, пробив потолок дома, словно воздушный шар, летал с мальчиком внутри над городом. Авторы, должно быть, думали, что получилось забавно, а меня это напугало, и еще четверть века спустя, садясь в лифт, я вспоминал эту вздорную историю.

Не знаю, откуда взялся у меня страх перед насекомыми, – мои сверстники с увлечением гонялись за майскими жуками, а я не мог к ним притронуться. Подобная же история была с ночными бабочками. В то же время я совершенно не боялся мышей и даже зарабатывал на них. Мама так брезгала ими, что вынимать трупики из мышеловок приходилось мне; иногда, когда мыши не желали ловиться, я издалека показывал маме серую резиновую мышку, чтобы получить вознаграждение по установленной таксе за исполнение похоронных обязанностей.

Достойна удивления моя плохая память на товарищей по играм, ровесников, при одновременной острой памяти на неодушевленные предметы. Я совершенно не помню никаких детей, зато отлично помню форму моего обруча, даже винтики, соединявшие концы дерева, и то, как я научился запускать обруч, чтобы, катясь, он сам возвращался ко мне. Может, потому, что предметы подчинялись мне беспрекословно, а живые существа обладали собственной волей, слишком непокорной? В конце концов все, что меня окружало и было изготовлено из металла или дерева, становилось моей добычей. Долго, несколько лет я терпеливо ожидал смерти граммофона или по крайней мере его дряхлости и действительно в конце концов дорвался до его внутренностей. Это уже не был аппарат с большой трубой, какие я видел только на выставках и на картинках; наш граммофон был большой, деревянный, у него был резонирующий ящик с внутренним рупором, и его правильнее было бы называть патефоном. Я охотно крутил рукоятку; было у нас несколько модных пластинок; на одной был записан смех – и больше ничего, на других какие-то шлягеры вроде «Больше газа, вот мой принцип, больше газа, пока любовь играет в жилах», оперные арии, но механизм смены иголок и устройство пружинного регулятора интересовали меня гораздо больше музыкального содержания. То же было и с радио. Первый радиоаппарат в нашем доме появился, пожалуй, около 1929 года, хотя я не могу поручиться за эту дату. Это был длинный ящик с эбонитовым верхом, ручками с белыми насечками и стрелками, с гнездами для наушников; у него был огромный динамик на одной ноге, немного похожий на вентилятор, но поймать этим аппаратом можно было лишь местную станцию. Питали это огромное сооружение большие анодные батареи и кислотные аккумуляторы, которые требовалось время от времени заряжать. По счастливому стечению обстоятельств я знаю, что первой львовской передачей, которую мы поймали, была новелла Конрада «Корчма под тремя ведьмами», которую читал мужчина с загробным голосом. Дядя Мундек, муж тети Гани с улицы Свободы, не раз приходил к нам, чтобы совместно с отцом извлекать из шведского ящика марки Эрикссон мощный свист, грохот и мяуканье электрических кошек; они вместе различным образом устанавливали антенну, что-то вроде деревянного креста, на котором был растянут проволочный четырехугольник. Иногда сквозь завесу треска удавалось выловить скрип какой-то музыки, словно сигнал с иной планеты, приносящий удовольствие уже просто потому, что так здорово, прямо-таки невероятно повезло; об эстетическом удовольствии от передачи не могло быть и речи. Дядя, помнится, фиксировал особо исключительные достижения, вроде приема передачи из Милана или Берлина, где, кажется, работала самая мощная в то время в Европе радиостанция Кенигсвустерхаузен. И этот аппарат тоже переживал медленные долгие сумерки, а когда устарел, пришло время моих кусачек и молотка; я разбил его на мелкие кусочки – к моему разочарованию, он был устроен совсем не интересно – никаких пружин, зубчатых колесиков, ничего, только непрозрачные от серебра лампы да конденсаторы в паутине проводов.

Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru