Wysoki Zamek, 1977

© Перевод. Евгений Вайсброт, 1969, 1993.

Теперь я вижу, насколько неудачной оказалась моя попытка выполнить первоначальное намерение, с которым я садился за работу: довериться памяти, подчиниться ей и даже, сдерживая эмоции, высыпать из нее, словно из кошелки, на стол все происходившее со мной, предполагая, что коль она удержала в себе столько, то, видимо, это было в какой-то степени важно и, быть может, именно поэтому мозаика воспоминаний, рассыпавшись, словно осколки цветного стекла из разбитого калейдоскопа, уложится в осмысленный узор – возможно, даже не в однозначный, а во взаимопронизывающее множество узоров, множество, в котором можно будет отыскать отдельные упорядоченные участки, пусть даже едва обозначенные, содержащие лишь намеки. Таким образом, я не стану воспроизводить искаженную словами картину моего детства – оно сейчас не более чем абстракция – как бы меня самого, рассыпанного вдоль нескольких десятков календарей, вдоль всех их красных и черных листков. Благодаря такому приему я набросаю портрет, а может быть, изображу механизм памяти, которая ведь не является ни мною самим, ни совершенно чуждым мне идеально инертным хранилищем, емкой пустотой, секретером души со множеством ящичков и тайников. Она – память – не является мною, потому что представляет собой самостоятельную силу: цепкую не в тех же точно случаях, что я сам, не в тех же случаях восприимчивую или безразличную: ведь она не сохранила в себе многое, что я хотел бы запомнить, и, наоборот, столько раз сберегала то, что интересовало меня менее всего. Поэтому гораздо больше, нежели себя, хотел я принудить к «даче показаний» именно ее, чтобы возник ее словесный портрет, за который, впрочем, я готов был взять на себя ответственность, хотя вовсе не распоряжался и не распоряжаюсь своею памятью. Это должен был быть эксперимент, результатов которого я сам ожидал с нетерпением, словно речь шла не обо мне, будто источником образов и сведений должен был стать не я, а некто иной. Просто так уж получилось, что этот некто давным-давно сидит во мне, он как бы спрятан, – как внутренние слои дерева, налившиеся соком во времена его детства и юности, окружены множеством наслоений периода зрелости. Можно почти буквально посчитать, что юное деревце, которое росло десятки лет назад, укрыто в этом большом, старом. Я действительно не знаю, когда меня впервые поразил тот факт, что я существую, и одновременно я немного испугался того, что меня могло вообще не быть или же я мог стать каким-нибудь прутиком, одуванчиком, козьей ногой или улиткой. А то и камнем. Порой мне кажется, что это было перед войной, то есть во времена, здесь описываемые, но я не очень в этом уверен. Во всяком случае, это чувство изумления кануло в Лету, так и не перейдя в навязчивую мысль. Я подступал к нему позже с разных сторон, по-всякому к нему подбирался; порой начинал считать его полнейшей бессмыслицей, чем-то постыдным, предосудительным. Но потом опять всплывал вопрос: а почему, собственно, мысли текут в голове в ту, а не в другую сторону, что ими управляет и кто дирижирует? Некоторое время я довольно сильно верил, что душа, а точнее сознание, находится у меня где-то за носом, немного пониже глаз, сантиметрах в четырех или пяти под кожей. Почему? Не имею понятия.

Вероятно, это была «подфилософия», подобно тому как некогда вместо мышления было какое-то «под-» или «предмышление». И это я тоже хотел вытрясти из памяти вместе с прочим содержимым. Это должно было произойти само по себе, мой же труд ограничивался припоминанием, как бы встряхиванием этой – прибегну к еще одной метафоре – кошелки. К сожалению, из моей затеи ничего не получилось. Вижу, что хотел я того или нет, вспоминая, я одновременно упорядочивал эти воспоминания, к тому же делал это так, чтобы они складывались в стрелки, достаточно определенно указывающие на меня, меня сегодняшнего, так называемого литератора, то есть человека, занимающегося одной из наименее серьезных, вызывающих смущение работ: безумно трудоемким сочинительством, которое обычно характеризуют разными учеными или расплывчатыми названиями, вроде «писательской кухни». Что касается меня, то никакой такой кухни у меня нет. Во всяком случае, до сих пор я ее не замечал. Итак, все, что сыпалось из кошелки памяти, я сразу же, на лету направлял в соответствующее русло – правда, этак легонько-легонько. Не может быть и речи о какой-то преднамеренной лжи, подтасовке. Все происходило само по себе, во всяком случае – неумышленно. Впрочем, я не оправдываюсь.

Лишь теперь, вторично, словно детектив, идущий по следам совершенного преступления, которое состояло в ловком упорядочении даже того, что в свое время вовсе не было ни упорядоченным, ни указывающим в мою – литератора – сторону, я вижу во всем, что написал, эту нацеленную в меня – повзрослевшего на четверть века – стрелу. Это тем более удивительно, что я никогда не считал, будто «я родился писателем», будто hoc erat in votis[1]. Впрочем, я и сейчас так думаю. То есть в том детстве и оставшемся после него старье было, наверно, множество пересекающихся тропинок, по которым можно было пойти, направлений, которыми можно было воспользоваться, преимущественно бессистемных, кончающихся тупиками, обрывающихся; а может, это вовсе были и не тропинки, а лишь множество разделенных пространством и временем островков; это не был абсолютный хаос, хотя бы потому, что были дом, школа, родители, что, будучи еще совершенно маленьким, я прилеплял себе к носу зеленое «крылышко», а потом, взрослея, ходил в школьном мундирчике – уже это само по себе создавало достаточно явный порядок. Но это был, пожалуй, такой же порядок, как на пустой шахматной доске, где по желанию можно увидеть черно-белые полосы, идущие либо вдоль, либо поперек, либо по диагонали. Достаточно небольшого усилия воображения – и все переиначивалось так, как мы того пожелаем. Шахматная доска по-прежнему остается шахматной доской, и мы не можем увидеть ничего, кроме того, что на ней есть в действительности – белые и черные квадраты попеременно, – и лишь их порядок, направление неожиданно меняются. Видимо, нечто подобное случилось с изображаемой в этой книжке шахматной доской памяти. Я ничего не прибавлял, но один из многих возможных порядков слегка акцентировал. Или так получилось потому, что мы невольно ищем лейтмотив, ведущую ось, логику жизни, чтобы не чувствовать себя виновными даже перед собою за то, что столько начатых направлений было брошено, потеряно, не использовано? Или просто и только потому, что мы хотим, чтобы все, что есть, равно как и то, что было, всегда имело какой-то четкий и однозначный смысл, хотя этого могло вовсе и не быть? Будто недостаточно так вот просто жить, – я уж не говорю, в зрелом возрасте, когда неопределенность, отсутствие четкого смысла неприемлемо – но в детстве? Я хотел предоставить слово неискушенному ребенку, по возможности не мешая ему, а вместо этого поживился за его счет, выпотрошил его карманы, тетради, ящички, чтобы похвалиться перед старшими, каким многообещающим он был уже тогда, какими личинками, куколками будущих достоинств были даже его грешки, а чтобы этот грабеж как-то оправдать, я превратил его в красивый указатель пути, чуть ли не в целую систему. Таким образом, я написал еще одну книгу, словно с самого начала не знал, не догадывался, что иначе и быть не может, что все намерения присматривать за тем, чтобы воспоминания были протокольно точными, все эти строгие наказы ничего не добавлять от себя – самообман. Я слишком много говорил, слишком много интерпретировал, комментировал чужие секреты и забавы – ведь не свои же, ибо их уже нет, они не существуют; я очень старательно, спокойно, деловито, словно бы писал о ком-то выдуманном, кто никогда не жил, кого можно сформовать по канонам эстетики, в соответствии с волей и планом, построил этому мальчонке надгробие, заточил его там. Это было нечестно. Так с детьми не поступают.