— Быть может, ты все-таки ангел, — сказала она. — Ты обещаешь сделать, как я прошу?

— Да, мадонна, — прошептал Леонардо.

Симонетту несли в храм Оньиссанти на открытых носилках. Она была в белом платье с длинными рукавами; волосы, заплетенные в косы, не украшало ничего, кроме лент. Лицо ее было напудрено и бело, как слоновая кость. Она лежала на ложе из цветов, они окружали ее, как тень небес. Цветы наполняли и сам воздух. Плачущие, скорбящие люди высовывались из окон и бросали на проходящую внизу процессию пригоршни цветочных лепестков.

Симонетта была святой, и ее несли стражи Лоренцо из самых видных семей Флоренции. Красивые юноши были в предписанных трауром цветах: темно-красном, мглисто-зеленом, коричневом. Процессия медленно двигалась по тихим, хотя и переполненным улицам: Флоренция оплакивала свою королеву красоты. Горожане рыдали в голос и раздирали на себе одежды, словно умерла их родная сестра или дочь.

Леонардо и Никколо шли рядом с Сандро, за верным другом Лоренцо Джентиле Бекки, епископом Ареццо.

Сам же Лоренцо ждал в темноте храма — в отличие от его жены Кларисы. В груботканой темной рубахе с поясом он стоял подле алтаря, глядя на неф и часовню сквозь коринфские колонны и полукруглые арки из серо-голубого камня. Следы экземы проступили на его лице, но он не попытался скрыть их.

Леонардо следил за службой, однако ощущал себя далеко от всех этих голосов, молитв, всхлипов и шепота. В нем ревела его собственная буря, отзвук его личной скорби. Но слез не было. Он был так же холоден и мертв, как голубые камни церкви. Как Симонетта, он нашел свой путь к избавлению.

Она ушла к чистому вечному свету, к Основе Основ.

Он бродил по мрачной стране смерти, где любовь, мука, скорбь были лишь наблюдаемыми явлениями, идеями столь же далекими и холодными, как чистые образы Платона.

Чистилище.

И, глядя на Симонетту, чья плоть преобразилась в мрамор, он молился за нее — и за себя. Он молился, чтобы она действительно вознеслась. Чтобы ее видения ангелов и высших созданий оказались правдой. Чтобы она чудесным образом стала для него Беатриче и вывела его из смертной тьмы его собственной души.

Ибо душа его терзалась терзаниями Симонетты и Джиневры, но не его собственными.

Сандро и Никколо с двух сторон держали его за руки. Потому что — невозможная вещь — он плакал. Грудь его ходила ходуном, дыхание пресекалось. Он чувствовал, как солоны слезы.

А потом служба кончилась, и рядом с ними оказался Лоренцо. Он обнял Сандро и наконец-то взглянул на Леонардо.

— Она была тебе хорошим другом, художник, — сказал Лоренцо, и губы его искривила слабая, но жестокая ироническая усмешка. — А я — человек слова. Я сдержу слово, данное нашей мадонне, хотя сейчас мне противно видеть твое лицо.

Леонардо мог лишь кивнуть: не время было наводить между ними мосты.

Лоренцо ушел, забрав с собой толпу придворных, друзей и родни. Их место заняли другие почитатели Симонетты. Процессия скорбящих будет течь всю ночь, как воды Арно, оставляя на мраморном полу крошево из бумажек, еды и раздавленных цветов.

Не замечая давки вокруг, Леонардо смотрел на Симонетту.

Флорентийская греза любви.

Ныне хладная плоть флорентийского камня.

— Симонетта показывала тебе своих ангелов? — спросил Леонардо у Сандро.

— Да, — сказал тот.

— И ты их видел?

— Идем, Леонардо. Нам пора уходить.

— Ты видел их? — настаивал Леонардо.

— Да, — сказал Сандро. — А ты?

Леонардо покачал головой, а потом наконец позволил Сандро и Никколо вывести себя из церкви.

Когда хоронили Симонетту, на чистом вешнем небе полыхали зарницы.

Леонардо был свидетелем бури, что внезапно прокатилась по небесам, сопровождаемая слепящими вспышками молний и резким своеобразным запахом, заполнившим воздух. Он стоял у могильного холмика с Никколо, Сандро и Пико делла Мирандолой, когда капли дождя и град обрушились на скорбящих, большая часть которых била себя в грудь и призывала святых. Сверкая алмазным сиянием, град ложился на мокрую траву и подстриженные кусты. Говорили, что в каждой градинке заключен омерзительный образ демонов, населяющих мир природы: саламандр, сильфов, ундин, гномов, жуков, слизняков, вампиров, летучих мышей, чешуйчатых ящериц и крылатых рептилий.

А потому эта буря была истолкована учеными, магами и философами однозначно: как гибельное, пагубное знамение, дар из мира демонов и живых звезд. Разве не объявил сам Фома Аквинский догматом веры то, что демоны могут насылать с небес ветер, бури, град и огненный дождь?

Даже Пико делла Мирандола полагал, что над судьбами людей и народов тяготеют злобные влияния. Разве не был Великолепный политически скомпрометирован кондотьером Карло да Монтоне, который напал на Перуджу и угрожал миру в Италии? Разве не дошли отношения Первого Гражданина с властным Папой Сикстом IV до точки разрыва, особенно после того, как он упорно отказывался позволить избранному Папой архиепископу, Франческо Сальвиати, занять место в назначенной ему епархии во Флоренции? Теперь вся Флоренция жила в страхе перед войной и отлучением. Молва утверждала, что убитый горем Лоренцо передоверил свои обязанности своим наперсникам Джованни Ланфредини, Бартоломео Скала, Луиджи Пульчи и своей мудрой, опытной в политике матушке Лукреции.

Леонардо выполнил то, что обещал Симонетте. Он присматривал за Сандро, как за Никколо, и пытался наладить отношения с Лоренцо. Но Первый Гражданин не принимал его, не отвечал на его письма, не замечал подарков: удивительных изобретений, выдумок и игрушек, а также восхитительной картины, так точно изображавшей рай, как только это доступно смертному. Лоренцо даже не позволял Сандро произносить при нем имя Леонардо.

— Он смягчится, — уверял Сандро. — Сейчас говорит не он сам, а его боль.

Боль Лоренцо была чересчур остра.

Леонардо загрузил себя горой работы: она являлась его единственной защитой от внутренних страхов и внешних опасностей. Но он не мог и помыслить о живописи и холсте, об искусстве красками и лаком воспроизводить нежную плоть той, кого он потерял.

Ничто не должно напоминать ему о Симонетте… о Джиневре.

Вместо этого он занялся математикой, изобретательством и анатомией, а если и отрывался от этих занятий, то лишь для того, чтобы изложить на бумаге свои мысли о механике или пометить образцы и срезы мяса, костей и жил, ибо ни кости, ни изобретения, ни формулы не могли ранить его чувством или воспоминанием.

Он создал себе убежище из холода и пустоты. Однако внешне он был по-прежнему приветлив и общителен. Его студия разрасталась, захватив постепенно череду комнат — к смятению юных учеников, которые эти комнаты занимали. Ходить здесь было опасно: многочисленные Леонардовы машины и изобретения валялись повсюду, словно по студии прошлась буря. Студия больше походила на мастерскую механика, чем художника. Тут были лебедки и вороты, гири с крюками, висевшие на специально изобретенных отпускающих механизмах, компасы и другие, самим Леонардо придуманные инструменты: ваги, шлифовальные и полировальные приспособления, токарные станки с педальным приводом и механические пилы, устройства для шлифовки линз и роликовые механизмы душ подъема колоколов. Леонардо мудрствовал над всеми видами зубчатых колес, над способами передачи механической энергии, над системами блоков. Повсюду валялись его заметки и наброски клапанов, пружин, маховых колес, рычагов и шатунов, шпонок, осей и приводов. Хотя у Леонардо были собственные — неофициальные — ученики, которые возились с его машинами и моделями, он не позволял никому из домашних Верроккьо убирать комнаты — боялся, что кто-нибудь похитит его идеи.