Раскрасневшийся было Малком побледнел и медленно сел на скамью.

– Но почему? – спросил он, растерянно оглядывая трактир. – Что я делаю не так?

– Ты бездарен, как дубовая колода. В твоих песнях нет жизни, а в твоей голове – ума. Ты не способен даже на качественное подражание. Я ничему не смог тебя научить, и это не моя вина. Трудно спорить с самой природой.

– Но вы же видели, как они на меня смотрят, как они восхищаются…

– Кто? Трактирные дамы? Кухарки? Торговки? Поверь мне, Малком, даже если бы ты стал храпеть под музыку, они вели бы себя точно так же. Неужели ты до сих пор не понял, что их привлекает лишь содержимое твоих штанов и твоя смазливая мордашка? Я не держатель борделя, Малком, поэтому нам больше не о чем говорить. Пройдет двадцать, может быть, тридцать лет, и от тебя ничего не останется.

– Вы просто завидуете мне, моей молодости! Я вижу! Я это чувствовал с самого начала! Вы… Ты… Ты старый мерзавец! Ты видишь, как на меня смотрят женщины, и ненавидишь меня за это! Да! Ты корчишь из себя великого поэта, а на самом деле ты просто жалкий одинокий старикашка! – Малком в два глотка проглотил содержимое пузатой трактирной кружки и в ярости грохнул ею об стол. – Ты меня боишься! Да! Когда-нибудь я стану лучше тебя, и ты готов сделать все, чтобы этого не случилось!

– Я ничем не могу тебе помочь, Малком. – Бард встал из-за стола и накинул на плечи теплый плащ. – Не провожай меня. Да, вот тебе добрый совет: займись чем-нибудь попроще. Иди в лакеи. Ты здорово умеешь браниться.

– Я тебя ненавижу! – тонко и зло выкрикнул вслед Малком. – Ты сломал мою жизнь!

На пороге старик обернулся и равнодушно оглядел притихших посетителей.

– Вот еще что, Малком, – сказал он. – Забудь о вине. Пить ты тоже не умеешь.

Пузатая кружка вдребезги разбилась о закрывшуюся за бардом дверь трактира.

– Что вы смотрите?! Что?! – Малком почти визжал. Посетители опускали глаза и отворачивались.

В тот же вечер Малком напился.

Утром тридцатилетняя хозяйка трактира заботливо отпаивала Малкома травяным чаем.

– Не обращай внимания на этого старого хрыча, красавчик, – говорила она, с восхищением глядя на его опухшую помятую физиономию. – Подумаешь, великий маэстро. Ты так молод, так красив, неужели ты не отыщешь себе занятия по душе? В конце концов, найдется женщина, которая полюбит тебя всем сердцем и составит твое счастье. Понимаешь, о чем я? Кстати, меня зовут Виорика. Этот трактир мой, я овдовела полтора года назад, и очень даже этим довольна. Мой покойный муженек был не очень ласков со мной. Сдается мне, что ты, – конечно, это только так, к слову, – был бы гораздо нежнее на его месте…

Вечера, проведенные Малкомом в трактире "Придорожная фиалка", были похожи один на другой. Неудавшийся бард тихо накачивался дармовым вином где-нибудь в темном углу, а потом находил подходящего слушателя и начинал рассказывать бесконечную историю о том, как злобный завистливый старик-учитель исковеркал ему жизнь. С каждым разом эта история обрастала все новыми подробностями, и злодеяния старого барда становились все ужаснее. Виорика неодобрительно громыхала посудой на кухне, а Малком жаловался, жаловался, жаловался… Он давно уже не пытался ничего сочинять, его лютня пылилась в чулане, а руки тряслись от постоянного пьянства. Молодая трактирщица, ожидавшая пылкой любви и помощи в хозяйстве, довольно быстро потеряла терпение и выставила Малкома за дверь вместе с его пыльной лютней.

Потом были Тина, Дженни, Элен, Вальмания, Инга, Вероника, Стелла, Рут и Бегония, а потом он уже даже не мог вспомнить ни их имен, ни их лиц. Карие, серые, синие, черные, зеленые, голубые глаза смотрели на него сначала с нежностью, потом с сомнением, потом разочарованно. С грохотом захлопывались за ним двери трактиров, лавок, пансионов, постоялых дворов, мастерских и гостиниц. Большаки, тропы и проселочные дороги сплетались и расплетались замысловатыми узорами, почти как мысли в его вечно хмельной голове. Он покорно отдавал себя в очередные женские руки и тихо ненавидел их обладательницу за то, что через месяц или два она отвернется от него, презирая за слабость и никчемность. Он жил, закрыв глаза, потому что мир был виновен в его беде. Его занесло на самую окраину страны, дальше были только леса и горы.

– Зачем ты носишь с собой лютню?

– Я бард. Я мог бы стать величайшим бардом в Империи.

– Почему же ты им не стал?

– Я уже говорил, если бы не этот старый негодяй…

– Нет, Малком, не надо, это все чушь. Ты же не пишешь песен. Почему ты не стал великим бардом, что тебе мешало?

– Я не понимаю, чего ты ко мне прицепилась?! Тебе нужен бард или мужчина? Ты ведь за это меня кормишь!

– Беда в том, Малком, что ты и не бард, и не мужчина, ты вообще никто. Ради всех женщин, которым ты еще не осточертел, Малком, уйди в лес и убей себя там. Или напиши песню. Но только не унижайся больше. Мне противно на это смотреть.

– Ты меня гонишь?

– А разве ты не этого от меня ожидал?

– Спасибо, Мани.

Лес молчал. Малком ненавидел эту тишину. Старая лютня цеплялась струнами за ветки и тоскливо пела надтреснутым голосом, словно забыв, как это делается. Малкома корежило от ее жалоб. Он схватил лютню за горло и начал душить ее, невнятно рыча. Лютня не хотела умирать.

– Что ты делаешь, человек?

– Я убиваю себя. Ко мне больше не приходят песни. Мне не за чем жить.

– Разве лютня отняла у тебя твои песни?

– Нет.

– Тогда в чем же она провинилась перед тобой, человек?

– Она… Она слишком правдивая.

– Утри слезы, человек. Влага портит струны.

Так началась Низаниель.

Лес молчал. Малком любил эту тишину. Так ходила Низаниель. Малком любил солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь листву, – так светились волосы Низаниель. Он опускал руки в живую ртуть ручья и улыбался ее серебристости – таким же непостижимым был взгляд Низаниель, таким же серебряным был ее голос. Малком понял, что наконец-то нашел сюжет для своей первой настоящей баллады – рядом с Низаниель не было места банальности. И ему вовсе не казалось странным, что они так неожиданно и быстро нашли друг друга – спившийся слабохарактерный бард-недоучка и золотоволосая эльфка, светлая радость леса.

Малком жил в двух измерениях. В своей суетливой и глупой человеческой жизни он завел дело по изготовлению и ремонту музыкальных инструментов и уже выплатил треть долга. Это было скучно, но необходимо. А в другой жизни малюсенький городок на окраинных землях с его пыльными улочками и любопытными жителями растворялся в светлой лесной тишине, и где-то на задворках души зарождалась музыка, – казалось, вот-вот, и она появится на свет, сама собой, без мук и раздумий, и тогда приходила Низаниель. Малком ждал свою песню. Он смутно понимал, что без Низаниель она невозможна, но его это не беспокоило. Ведь ничего не могло измениться.

Однажды Низаниель не пришла.

– Малком, Малком! Вот бредет пьянчуга Малком Пересчитай Столбы! – кричали уличные мальчишки. -Ты еще не научил пить свою лютню? У него на лютне всегда в два раза больше струн, чем положено! А то и в три, если лишние деньжата завелись! Вот идет великий бард Малком Бездонная Бочка!

Прошло больше двух лет с тех пор, как его покинула Низаниель. Некоторое время Малком крепился, ожидая ее возвращения, а потом понял: она обычная женщина, хоть и эльфийская. Она точно так же, как другие, использовала его и вышвырнула вон за ненадобностью. Просто еще одна шлюха в его жизни. Просто еще одна. А ведь он почти написал балладу.

Терзаясь душой и маясь, Малком тем временем выплатил долг за мастерскую и стал сам себе хозяин. Он был неплохим мастером, когда бывал трезв. Правда, это случалось нечасто. Мало что изменилось в жизни Малкома. Он покорно скользил по наклонной в облаке винных паров, сосредоточившись на своей неизбывной обиде на жизнь. В его арсенале появилась еще одна история – про похотливую эльфийскую стерву, разбившую ему сердце. Городок был маленький, поэтому печальную историю Малкома все знали наизусть, и, конечно же, никто не воспринимал ее всерьез.