Он уже начинал привыкать к хорошей жизни. На седьмой день после возвращения у него разболелись руки и ноги и прихватило спину. Он рассмеялся и сказал Саре, что уже отвык спать в кровати.

Было раннее утро, он еще не вставал, когда у него заурчало в животе; он попытался не обращать внимания на это, потому что ему хотелось еще полежать. В конце концов он понял, что вставать придется, и уже начал было спускаться вниз по лестнице, как вдруг его согнуло в три погибели, и ему пришлось бежать. Сара тоже проснулась.

Роб не успел добежать до туалета, потому с урчанием и кряхтением присел на корточки в бурьяне, как пьяный солдат, и его прорвало.

Она тоже спустилась по лестнице и пошла за ним на улицу, и он почти ненавидел себя за то, что позволил ей пойти за собой в такой момент.

— Что случилось? — спросила она.

— Воды… выпил в поезде, — простонал Роб Джей.

Ночью у него случилось еще три таких приступа. Утром он начал пить касторку, чтобы вывести из организма инфекцию, и, пока лекарство не успело подействовать, принял еще и английской соли. На следующий день у него началась лихорадка и ужасные головные боли, и он поставил себе диагноз еще до того, как Сара раздела его, чтобы искупать, и обнаружила красные пятна у него на животе.

Она восприняла весть стоически, когда он рассказал ей, как все случилось.

— Мы и раньше ухаживали за людьми, больными тифом, и все остались живы. Расскажи мне, чем тебя можно кормить.

Его тошнило от одной только мысли о еде, но он все же ответил на ее вопрос:

— Мне можно мясную похлебку с овощами, если сумеешь их достать. Фруктовый сок. Но в это время года…

В бочонке в подвале нашлась пара яблок, она решила, что Олден вполне сможет сделать из них немного сока.

Она завалила себя делами, трудом заглушая беспокойство, но на следующий день поняла, что не справляется, потому что она почти не спала из-за того, что нужно было постоянно менять утки, переодевать и купать его, чтобы он лучше переносил жар, и вываривать свежее белье. Она послала Олдена в католический монастырь, чтобы он попросил кого-то из монахинь помочь. Отозвались две женщины — она слышала, они всегда работают в паре — сестра Мария Бенедикта, молоденькая монахиня, совсем еще девочка, и женщина в годах, высокая, с крупными чертами лица, которая представилась матушкой Мириам Фероцией. Роб Джей открыл глаза и улыбнулся, увидев их, а Сара ушла в комнату мальчиков и проспала шесть часов.

В комнате Роба все содержалось в порядке и приятно пахло. Монахини умели ухаживать за больными. На третий день после их появления у Роба Джея спала температура. Сначала женщины обрадовались, но потом старшая из монахинь обнаружила кровь в стуле больного и послала Олдена в Рок-Айленд за доктором Барром.

Когда доктор Барр наконец прибыл, стул почти полностью состоял из одной лишь крови, Роб Джей выглядел очень бледным. Прошло восемь дней с тех пор, как он впервые ощутил боль в животе.

— Болезнь развивается очень быстро, — сказал ему доктор Барр таким тоном, будто они принимали участие в консилиуме медицинского общества.

— Такое случается, — ответил Роб Джей.

— Может, попробуем хинин или хлористую ртуть? — предложил доктор. — Говорят, они даже от малярии помогают.

Роб Джей знал, что и хинин, и ртуть — бесполезны.

— Тифозная лихорадка — это не малярия, — с трудом проговорил он.

Хотя у Тобиаса Барра и не было такой обширной хирургической практики, как у Роба Джея, они оба отлично знали, что такое сильное кровотечение означает то, что весь кишечник был изрешечен брюшным тифом, и состояние язв будет только ухудшаться, лучше не станет. Кровотечение вскоре усилится.

— Я оставлю тебе немного доверова порошка, — пообещал доктор Барр. Доверов порошок представлял собой смесь рвотного корня и опиума. Роб Джей покачал головой, и доктор Барр понял, что тот хочет оставаться в сознании до последнего — в своей комнате, в родном доме.

Тобиасу Барру было гораздо спокойнее, когда пациент ничего не знал, и он просто оставлял больному пузырек с лекарствами, указания по применению и надежду. Он потрепал Роба Джея по плечу, и его рука задержалась на миг.

— Я вернусь завтра, — пообещал он, успокаивая своего пациента; он множество раз проходил через такое. Но глаза его были полны сожаления.

— Мы можем еще как-то ему помочь? — спросила Сару Мириам Фероция. Сара ответила, что она баптистка, но все же женщины преклонили колени в коридоре и помолились вместе. Тем вечером Сара поблагодарила монахинь и отослала их в монастырь.

Роб Джей отдыхал, пока около полуночи у него не началось кровотечение. Он запретил жене звать священника, но она еще раз спросила его, не хочет ли он исповедаться преподобному Блэкмеру.

— Нет, я уйду так же, как Ордуэй, — четко ответил он.

— Кто такой Ордуэй? — спросила она, но Роб Джей был слишком слаб, чтобы ответить.

Она сидела у его кровати. Вскоре он взял ее за руку, и так они оба ненадолго уснули. Около двух часов ночи она проснулась и сразу ощутила пугающий холод его руки.

Некоторое время она оставалась на месте, но потом заставила себя встать. Она включила свет, обмыла его тело в последний раз, смывая следы недавнего кровотечения, унесшего его жизнь. Она побрила ему лицо, сделала все необходимые в таком случае процедуры, которым он сам научил ее, и одела его в лучший костюм. Сейчас он был ему велик, но это было не важно.

Как и пристало знающей жене врача, она собрала все окровавленное белье и завязала его в простыню, чтобы сжечь. Затем она нагрела воды и приготовила ванну, где долго терла себя коричневым мылом и плакала. К рассвету она уже надела лучшее платье и села на стул у кухонной двери. Услышав, как Олден стучится в дом, она вышла к нему и сообщила, что ее мужа больше нет, а также попросила его отправить телеграмму их сыну, чтобы тот возвращался домой.

Проснувшись, Шаман с удивлением отметил, что его не оставляют чрезвычайно противоречивые чувства: острое и горькое чувство того, что его отца больше нет, и знакомое ему ощущение безопасности, которое он всегда испытывал под крышей своего дома — будто каждая частица его тела и разума была исполнена спокойствия. Это спокойствие, казалось, восполнило утрату. Услышав легкое поскрипывание крыши от внезапного порыва ветра с равнины, он потерся щекой о подушку и грубую ткань простыней и принюхался к ароматам завтрака, которые доносились снизу; чувствовался даже запах росы, оставшейся на траве, что росла на заднем дворе, под горячим желтым солнцем. Выйдя из уборной, он хотел было спуститься по дорожке к реке, но вспомнил: только через несколько недель вода прогреется настолько, что можно будет искупаться.

Когда он вернулся к дому, Олден как раз выходил из амбара и жестом подозвал его к себе.

— Надолго ты к нам, Шаман?

— Еще не знаю, Олден.

— Я вот о чем спросить хотел. Тут у нас пашня не засажена. Даг Пенфилд уже вспахал землю, но мы завозились что-то с народившимися ягнятами и еще кучей всяких дел, потом все это стряслось… Ты бы мог помочь мне высадить там маклюру. Четыре дня бы потратил, а?

Шаман покачал головой:

— Нет, Олден, не могу.

Увидев раздражение на лице старика, он почувствовал себя виноватым и попытался объяснить, но тот не захотел ничего слушать. Олден все еще относился к нему как к младшему сыну хозяина, которому можно давать всякие поручения. Старик был туг на ухо, работать на ферме ему было тяжело, сын доктора действительно мог бы ему помочь. И этот отказ будто бы ставил его на место, потому Шаман попытался смягчить свои резкие слова: